в дерево, человек тяжело пыхтит, холодный ветер обдувает тело, проникая за ворот рубашки… Пылает огонь, тепло, смех. Кто-то сказал что-то смешное… Река сверкает на солнце… Два девичьих лица, взгляд, жест. Зимняя ночь, зеленые лучи северного сияния, шуршат лыжи, поскрипывают палки, усталость, голод. Великий заколдованный круг… Борода, горящие глаза и голос, как шум ветра в кустарнике… Потом он расслышал настоящий голос:
— С этим ничего страшного. А вот другие…
Он заметил, что сидит на краю канавы. На ресницах были какие-то красные капельки, кровь. Он стер ее. Несколько незнакомых мужчин несли на носилках магистра Раунио. Патэ Тэйкка заметил, что нога у Раунио как-то странно повисла, будто сапог был ему слишком велик и спадал с ноги. Где-то сзади слышался глухой шум автомобильного мотора. А перед ним на дороге стояла другая машина, черная, блестящая. Раунио втаскивали через узкую дверку в машину. Патэ Тэйкка услышал кряхтение, стоны, проклятия.
И только теперь до его сознания дошло: автомобильная катастрофа. Он машинально встал, негибкой, деревянной походкой пошел к машине и сел рядом с шофером.
На краю канавы лежал кто-то, накрытый брезентом. Это был, наверное, тот яткя с Ледовитого океана. Ему теперь некуда было спешить.
Оказалось, что Патэ Тэйкка отделался несколькими царапинами. Кусочек пластыря на лоб, и он мог идти куда хотел. У Раунио дела были похуже — перелом ноги.
Патэ Тэйкка стоял у его кровати. Больничный запах, ряды коек, на которых многие отмучились и умерли или выздоровели, пробудили давние воспоминания.
Однажды ему пришлось коротать время в такой палате. Его соседом оказался никогда не унывающий веселый морячок. Он вспоминал теперь, как тот каждую ночь нажимал на кнопку звонка, чтобы увидеть лысую голову сиделки, сердитой старой девы. Днем у нее были красивые локоны, а на ночь они исчезали.
Больного моряка эта метаморфоза забавляла. У Патэ Тэйкки тогда была небольшая рана, которая однако сильно болела. Но она не была опасной. Неделя, другая — и жизнь покажется ему новой, лучше прежней…
Вдруг он услышал глухой голос врача:
— Выжить-то он выживет! Крепкий организм! Но какая ему от этого радость? Нога-то пропала. Будет калекой…
— Жаль. Такой молодой…
Это был голос молодой женщины.
Неопределенная улыбка. Удаляющиеся шаги. Грузные — врача в белом халате, и легкие — стройной, изящной сестры в белой косыночке. Патэ Тэйкка был у койки один. На фоне белых простыней выделялась черная борода. Она была недвижна, словно куст в морозный зимний день. Глаза не сверкали, веки были закрыты. Но Патэ Тэйкке казалось, что он слышит насмешливый голос: «Больных, преступников, калек искусственно заставляют протянуть подольше…»
Что скажет он теперь, когда обнаружит, что в его организме произошло странное изменение, что на месте одной из нижних конечностей образовалась пустота… Действительно, какое изменение! Часть его тела, долго служившая ему опорой, исчезла, умерла и похоронена. А сохранится ли прежним, цельным дух? Разве останется прежним человек, если он, скрючившись, ковыляет на деревянной ноге, на костылях? Он становится чужим, никто его не понимает. Никогда больше он не сможет бродить по горам, не сможет бежать от хаотичного мира… Он будет жить за счет нужных, жизнеспособных людей. Так ведь он говорил. Применит ли он к себе свою великую, безжалостную хирургию? Или, может быть, раз изменилось тело, то изменится и дух, и этот бородач будет во имя ложно понятой жалости терпеть себя, ненужный утиль…
Патэ Тэйкка ушел с поникшей голевой. Почему из них двоих под колеса машины попал именно Раунио? У него ведь была своя предначертанная дорога, жизнь, которая доставляла ему удовольствие, жизнь в пустыне, в горах. А у Патэ Тэйкки дорог не было. Ему, здоровому, сильному мужчине, негде было приложить свою силу. Не было даже еды. Видимо, считают: какой прок его кормить. Пусть лучше еда залеживается, гниет. Исходя из здравого смысла, под колеса машины следовало попасть ему… И все-таки находятся люди, верящие в судьбу. Какая глупость!
На следующий день Патэ Тэйкка опять увидел белые ряды больничных коек с табличками, которые гласили: такой-то и такой-то, то и то не в порядке. Палата была точно берег, куда жизнь выбрасывала ненужные отбросы.
Сестра в белой косынке стояла перед ним.
— Раунио! Да, с ним все было бы хорошо, если бы он захотел. Наверно, из-за этой аварии он немного свихнулся. Потрясение! Да. По несчастной случайности около него оказался нож…
Выяснилось, что Раунио перерезал себе горло.
— Логично, — сказал Патэ Тэйкка. — Он применил свою теорию на практике даже по отношению к себе…
Сестра покачала красивой головкой ему вслед.
— Есть два пути, — сказал себе Патэ Тэйкка. — Путь борьбы и путь бегства. Бежать легко. Но бегут только слабые люди, которые не имеют ног и рук…
У него оставался только один путь — путь борьбы и надежд: уйти за границу. Может быть, и переход границы окажется прыжком в никуда. Может быть, и там его ждут новые страдания, нищета. Во всяком случае они будут для него новыми, незнакомыми, неизведанными. А поэтому они будут во много раз лучше, чем муки и мытарства здесь, знакомые и изведанные. Может быть, кто-то, кто еще обеспечен хлебом насущным, будет говорить о родине. И также — если мозги заросли мхом прошлых столетий, о том, что он, Патэ Тейкка, изменил, перебежал к исконным врагам. Но ведь другого пути для людей, попавших в беду, они указать не смогут. Пусть инструменты ржавеют, а сильные руки пребывают в безделии, пусть торговец стоит с мрачным видом за грудами портящихся продуктов, а твои кишки пусть урчат от голода, раз у тебя нет денег. Склони голову и умри с государственным гимном на устах… Тогда ты герой. Можешь, конечно, надеяться, что всевышний когда-нибудь пустит воду на колеса, и жернова завертятся.
А пока мельница стоит, броди голодный в поисках других мельниц. Так было всегда. Никто не возражает, если кто-то приоткрывает дверь и уходит из битком набитого барака.
Патэ Тэйкка был теперь на этом пути. С рюкзаком за спиной он шел к границе, и знал, что перейдет ее. Он знал, что это серьезный шаг. Знал, что граница была и, возможно, еще долго будет не просто ломаной линией на бумаге.
Может быть, хотя у него там будет вдоволь хлеба и дни будут наполнены интересным трудом, он все же не раз проснется среди ночи и вспомнит края, где бегал мальчишкой, увидит синеву далеких гор и услышит шум больших рек… И от этих воспоминаний будет тяжело на душе. Вероятно, это называется тоской по
