сигнализацию? Пальцем? Забыла, что у нас ничего нет, даже смартфона простенького? Мы же как голые. И вообще, с информацией надо переспать. Так что пошли ко мне.
Она вздохнула.
– Да, ты прав. Голые… Очень верно сказано. Я себя безрукой чувствую. Как из дома вышла, так и… Вот уж точно, без клавы как без рук.
В номере он опять предложил ей коньяк, но Чико отказалась:
– Я вообще-то не пью. Стараюсь не пить. Потом башка раскалывается, а у меня с ней не очень…
Она покрутила ладонями, будто держала в них что-то круглое – мяч, тыкву или собственную голову, – и скривила рот в ироничной ухмылке.
– Ну тогда в душ сходи, расслабься.
Она психовала, Рики чувствовал. С самого момента встречи эта женщина была на взводе. Старалась упрятать волнение поглубже, укрыть внутри себя, как в сейфе, чтобы оно не было заметно. Но ее выдавал голос: отрывистые короткие фразы, то глубокое звучание, то срыв чуть ли не до визга. Выдавали руки: крутит бумажный блокнот, сжимает кулаки, потирает пальцы, почесывает ногтями ладонь, стряхивает несуществующий сор. Беспокойство за брата? Страх за собственную жизнь? Не то… В смысле, не все. Еще что-то…
Что она сказала там, в темноте табачной фабрики? Агорафобия. Фобия, психоз. Она психопатка. Чико – его лучший агент, человек, которому он подарил свою сеть – психопатка, не выходившая из квартиры пять лет. Сейчас она уже еле держится, того и гляди сорвется. Сорвется – завопит, забьется в истерике, понесется, не разбирая дороги, охваченная нерассуждающим ужасом, превратится в слепое испуганное животное.
Может, уйти? Ему-то что? Он не обязан пасти чокнутых баб и их засранцев-братцев. Да и что сделаешь, если даже залезть в сеть нет никакой возможности? Если виртуальные просторы, где ему, как рыбе в океане, всегда комфортно, перегорожены тралом? Если любой вход превратился в гильотину, только сунь нос – отхватят вместе с головой? Пока не поздно, надо бросить эту дамочку. Собрать манатки и вернуться домой. Рождество, Карма, уже привычный размеренный покой. И забыть к черту это приключение – Амалия Монтана, «казаки-разбойники»…
Не забудется. Будет свербеть в мозгу, выкручивать ржавым коловоротом: «Свалил, бросил, струсил». И сколько ему еще осталось жить, чувствуя идущий от самого себя запашок гнили и дерьма?
Нет уж! В задницу такую жизнь. Сыграем, как в старые годы, когда еще ничего не было, ни телефонов, ни интернета. Только мозги и руки. Ну и ноги, конечно – вдруг улепетывать придется.
* * *
Чико стоит под душем. Вода горячими иголочками тычет кожу, разогревая ее. Кожа розовеет, пар поднимается под потолок, зеркало над раковиной превращается в белое заснеженное поле.
Нет, это не поле. Это двор. Их двор – просторный, ограниченный блочными пятиэтажками и рядом гаражей. Девчонка в ярко-красном комбинезоне и такой же красной шапке с помпоном бежит по снегу, волоча за собой санки. В санках пятилетний малыш. Он похож на холмик – и куртка ему великовата, на вырост, и завязанная под подбородком ушанка тоже, она сползает ему на глаза. Когда девочка оборачивается, она видит только румяные щечки, которые круглыми яблоками выкатываются из-под прихваченного инеем серого меха шапки.
Девочка пробегает по диагонали белую пустоту двора, разворачивается на ходу, санки опрокидываются, малыш кулем валится в снег. Он лежит на спине, не шевелясь. Открыв рот, ловит языком пухлые снежные хлопья. Девочка падает рядом.
– Давай делать снежных ангелов!
Дети двигают руками, и у них вырастают снежные крылья. Они летят где-то далеко внизу – маленькие крылатые фигурки в белом снежном небе двора. Чико видит их с огромной высоты ушедшего времени. Правда, ту девочку еще никто не додумался назвать этим мультяшным именем.
Чико стоит под душем. Вода стекает по телу, брызги бьют в клеенчатую занавеску, струйки шуршат.
Шуршат шины такси. Женщина в черной куртке сидит на заднем сиденье, судорожно сжимая ручки объемной сумки, смотрит на свои побелевшие пальцы, старается даже краем взгляда не зацепить утренний сумрак за окошком машины. Старается дышать глубоко, занять все свои мысли процессом дыхания: вдо-о-ох, вы-ы-ыдох, задержать дыхание, вверх-вниз, остановка. Качать себя, укачивать. Она спокойна, у нее все хорошо, она дома.
Она все время дома. Когда спускалась в лифте, когда садилась в такси, она никуда не двигалась. Как трудно убедить себя в этом. А сейчас еще аэропорт, один и второй – без пересадки было не обойтись. Толпы людей. Там не притворишься, что ты одна и на своем диване.
Таблетку под язык, лучше две. Чтобы сердце не колотилось прямо в ушах, прямо в голове, норовя выпрыгнуть, укатиться резвым мячиком.
Мячик. Маленький, красный, с двумя синими полосками по экватору.
– Давай играть в «Съедобное-несъедобное»! Яблоко!.. Поймал, молодец. Каша!.. Ну, чего ты не ловишь?.. Ну и что, что не любишь?
Девочка бросает мячик мальчику. Он не хочет ловить, но и бежать за укатившимся мячом не хочет, качает выстриженной на лето почти под ноль головой.
– Сама беги. Ты старшая – ты и беги.
Девочка бежит через двор.
Чико заворачивается в белое гостиничное полотенце, проводит ладонью по запотевшему зеркалу, смотрит в свое лицо за мокрым стеклом. Отражение слегка размыто, неточно, неверно. Оно будто чужое. Такое же чужое, как все вокруг. Ванная комната в чужом номере гостиницы посреди чужого города абсолютно чужого мира. Здесь ей ничто не принадлежит.
Но где-то в чужой глубине прячется ее брат. И ей придется его найти. Теперь уже нельзя свернуть, сойти с дистанции. Она так много прошла. Толпы людей – гроздья уставившихся на нее глаз, стойки регистрации – приклеенные акульи улыбки, теснота салона – чужой локоть давит ей на руку. Она психовала всю дорогу, держалась на успокоительном, и только когда наконец вошла в зал ресторана «Белгравия», когда увидела этого лысого мужика в безукоризненном костюме, только тогда она осознала, что добралась, теперь будет легче, теперь она не одна.
Но… сейчас ей предстоит выйти. В номере только одна кровать. Ни диванчика, ни пары кресел. Даже на полу не уляжешься – слишком тесно. Тропинка, только боком пройти, до стены санузла. Чуть шире, но зато перегороженная столом и стулом, до окна. Неужели придется лечь рядом?..
Хотя только что в гараже, в настороженной темноте табачной фабрики, она не просто лежала рядом с этим мужчиной на полу – она чувствовала тело, притиснутое к ней под брюхом желтого автобуса. Плечом, прижатым к его боку, ощущала, как тот дышит.
Но это было там. Страх перед стоящими прямо возле лица «тимберлендовскими» ботинками был гораздо сильнее страха перед чужими руками, чужим телом. Сейчас другое дело. Сейчас у нее остался лишь один страх, и ему она отдалась полностью. Вдруг она выйдет, а он голый… Еще, не дай бог, руки к ней протянет…
Надо принять таблетку, а то как бы не впасть в панику. Он решит, что она сумасшедшая. Бросит ее. Нельзя. Одной ей нельзя. Чико вытаскивает из своей сумки пижаму – легинсы и фуфайку с длинным рукавом. Надевает.
В комнате темно, только маленький кружок света над прикроватной тумбочкой. Мужчина на одном краю постели укрыт покрывалом, плечо обтянуто черной футболкой. Одеяло горкой на второй половине, как сугроб на белом квадрате канувшего в прошлое двора.
Не оборачиваясь, Рики спрашивает: «Гашу?» – и, ткнув в кнопку над головой, выключает ночник.
Третий лишний
Уже в начале одиннадцати следующего утра они были в «Реш Веш».
Шли по пустынной улице. Понятно, рождественское утро, выходить в город незачем, закрыты даже супермаркеты, не говоря уже о маленьких лавочках. Да и погода не очень. К утру тучи наползли на город, один край серого, едва шевелящегося одеяла провис. Пропитанный чернильной тяжелой влагой угол ширился, накрывал крыши одну за другой. И, казалось, внутри перины ворочается, просыпаясь… кто? Дракон? Возможно. Окончательно очнется – разрывая в клочья облачный кокон, рухнет на город. Или, поворчав, перекатившись
