если сеть в буквальном смысле перерубали, как теперь все чаще происходило во время войн. Когда в сентябре 1898 года, в ходе одной из самых знаменитых в истории колониального соперничества «дуэлей» (хотя на самом деле предводители противоборствующих сторон пили друг с другом шампанское) британские и французские войска столкнулись в Судане у Фашоды, британский командующий генерал Китченер имел доступ к телеграфу (через суданский Омдурман), а его противник майор Маршан – нет. Британцы использовали это преимущество, добившись угрожающих масштабов военного и дипломатического давления на французов, что решающим образом ослабило позиции Маршана[291].
При других обстоятельствах телеграф мог быть использован и в подрывных целях. Он позволял координировать деятельность политических протестных движений, находящихся в самых разных местах. К примеру, в 1908 году в Индии (а за год до этого и в США) по всей стране прошла национальная забастовка виртуального сообщества самих телеграфистов, парализовавшая всю административную и экономическую жизнь между Лахором и Мадрасом, Карачи и бирманским Мандалаем. Телеграфные кабели были объектом международной и даже внутренней колониальной политики. Так, Канада в течение двух десятилетий пыталась заполучить тихоокеанский кабель, который связал бы ее с западными соседями, однако правительство в Лондоне старалось сохранить классическую имперскую схему, при которой контакты между перифериями проходят через имперский центр, и поэтому все время вставляло палки в колеса Канаде с ее стремлением проводить независимую коммуникационную политику[292]. В течение двадцати лет по всему миру проложили провода, и хотя мир теперь входил в единую сеть, передачи технологий отстающим и странам-эпигонам не произошло. Права собственности на аппаратуру и умение ее использовать оставались в руках горстки изобретателей и инвесторов.
Говоря о новых электрических средствах связи, нельзя забывать и о так называемых старых средствах. Ведь число писем, посланных по почте, тоже ощутимо росло. С 1871 по 1913 год количество бумажных посланий, отправляемых внутри Германской империи в течение года, возросло с 412 миллионов до 6,7 миллиарда; переписка с заграницей росла не менее быстро[293]. Никогда прежде коммуникационные связи в Европе не были столь интенсивными, как летом 1914 года. Правда, связаться по почте c каждым жителем Земли тогда не удалось бы – до этого было еще очень далеко. Уже на периферии Европы почтовая доступность существенно ухудшалась. Так, бóльшая часть крестьянского населения в России не имела доступа к почтовому ящику и к почтовому отделению. В отличие от Российской империи, на столь же огромных пространствах США, даже на западном фронтире, уже накануне войны Севера и Юга отделений почты было предостаточно; средства связи и грамотность развивались по восходящей в обоюдной зависимости друг от друга[294].
Наконец, еще одной сетевой технологией стало электроснабжение. Созданием новой сети также занялись в великое переломное десятилетие 1880‑х, и это послужило дополнительным фактором объединения мира в общую сеть, начиная от отдельных домов и заканчивая обширными системами. Тогдашние нехитрые системы освещения в некоторых крупных городах и первая междугородная линия электропередач (в 1891 году – из Лауффена-на-Неккаре во Франкфурт-на-Майне) превратились в 1920‑х годах в крупные системы региональной выработки и распределения электроэнергии. Если Великобритания являлась страной – первооткрывателем глобальной телеграфной сети, а США – местом рождения телефона, то центр мировой электрификации находился в Германии, точнее, в Берлине, «электрической метрополии»[295]. Затем, накануне Первой мировой войны в этом процессе началась стандартизация, как прежде проходила унификация на железных дорогах. До этого с напряжением и частотами в разных местах царила полная неразбериха. Электрические сети еще не выходили за пределы национальных границ. Лишь в 1920‑х годах появились технические и политические предпосылки для крупномасштабных энергетических объединений: возникшая потребность в международном регулировании привела в 1924 году к созыву первого «Мирового энергетического совета».
2. Торговля
Мировой рынок, региональные рынки, ниши
На Западе долго считали, что развитие мировой экономики в Новое время представляло собой экспансию контактов и связей из единого центра в Европе. Свой вклад в это представление внес и Иммануил Валлерстайн, создав убедительную модель поэтапного развития «мир-системы Модерна». С нынешней точки зрения, более достоверно предположение, согласно которому сформировавшаяся в XVII – начале XVIII века мировая экономика была мультицентричной: торговый капитализм достиг расцвета одновременно в разных частях света, в каждом случае в связи с ростом ремесленного производства на отдаленных рынках[296]. Европейская торговля доминировала в Атлантике и примерно с середины XVIII века вытеснила конкурентов из Азии. В то же время было бы упрощением видеть в мировой экономике, заново структурированной после 1840‑х годов под знаком свободной торговли, единую сеть, опоясывающую весь земной шар[297]. Мировой рынок – довольно абстрактная теоретическая фикция. В зависимости от товара (которым могли быть и люди) существовало достаточно рынков, многие из которых географически так разрастались, что их можно было считать глобальными. Но ни один из таких рынков неотделим от своей специфической географии, ни один не был представлен во всем мире одинаково равномерно.
Региональные подсистемы сохраняли или меняли собственную динамику развития. С 1883 по 1928 год объемы торговли внутри Азии росли существенно быстрее, чем между Азией и Западом[298]. Распределение ролей в региональных подсистемах происходило без какого-либо участия европейцев. Так, после 1800 года – не раньше! – в Азии возник международный рисовый рынок, где Бирма, Сиам и Индокитай выполняли роль экспортеров, а Цейлон, Малайя, Голландская Индия, Филиппины и Китай – импортеров[299]. Спрос на рис был не столько индикатором бедности, сколько результатом региональной специфики и отчасти более высокого уровня потребления; поскольку рис во всех азиатских обществах ценится очень высоко, его можно сравнить с пшеницей в Европе. Даже более модерная техника не обязательно способствовала исчезновению «домодерных» форм транспорта и экономики транснациональных субрынков. Так, торговля посредством джонок в крупном порту Кантон (Гуанчжоу) с Юго-Восточной Азией отнюдь не была наследием старого Китая, а стала непосредственным результатом торговой монополии, которую в 1757 году предоставил городу император Цяньлун. Джонки не вышли из употребления и в XIX веке, как и арабские дау в Индийском океане. Европейские суда практически служили лишь для перевозок хлопка и опиума. Торговля с Юго-Восточной Азией оставалась под китайским контролем[300].
С точки зрения истории торговли XIX век в некотором смысле наследовал раннему Новому времени. Уже в XVII–XVIII веках европейские коммерсанты успешно торговали поверх культурных границ. Зафрахтованные торговые компании, особенно в азиатской торговле, были чрезвычайно эффективной инновацией, от которой отказались не столько из‑за недостатков этой системы, сколько из‑за идеологических предубеждений либерализма. Начиная с 1870‑х годов, во время колонизации Африки этой формой снова стали пользоваться, правда в более скромных масштабах. Помимо крупных
