Черная месса
30. Самый зоркий и усидчивый
Одежда богомолов, разложенная на циновке дозорного, выглядела дурацкой и неудобной. Книжка лежала рядом. Небо распогодилось, и теперь материк выглядел ясным и четким, хоть и по-прежнему далеким.
Первыми Тео попытался примерить рыболовные ботинки. Для этого пришлось не только снять сапоги, но и размотать портянки. Хоть мужчины и омывались почти каждый день, после чего надевали чистую одежду, Тео никогда не доставалось носков. Он считал это личным проклятием и иногда называл себя не только одноруким и одноглазым, но и безносочным. Под портянками были мозоли.
– Глупые мозоли, – прошипел Тео, ощущая соленый запах, идущий от ступней. – Будь у меня носки…
Но их не было. В том числе потому, что он не догадался стащить их у того богомола. Тео вскочил и со злостью поочередно зашвырнул ботинки в одинокую серо-коричневую тучу. Запоздало сообразил, что до тучи ботинки не долетят. И не ошибся: они, кувыркаясь в воздухе, упали в море.
– Красный Амай, только не злись на меня! Только… – Тео зажал рот здоровой рукой. Ему полагалось изображать богомола, а они, как известно, в Амая не верили.
Вдобавок владыка мог и не простить подобного оскорбления: когда по острову и рядом с ним расшвыривали богомолье барахло. Так что Тео живо сменил свои широкие штаны на пятнистый полукомбинезон, чтобы тот не касался земли, зля Амая еще больше. От икр и до ягодиц растеклось покалывающее тепло, а ветер прекратил кусаться, и Тео повеселел.
Он скинул пиджак и натянул красную куртку с капюшоном, но перед этим тщательно оттер с дырочек, оставшихся после ножа, кровь. Теперь Тео выглядел как заправский богомол… только босой, с маленькой ручкой и почти слепым левым глазом. Тео снова расстроился.
Не прекращая хмуриться, он намотал портянки на посиневшие от ветра ноги и надел сапоги, растянув по ним штанины полукомбинезона. Покосился на безмолвную рацию с катера богомолов и две крупные гильзы: красный и белый фальшфейеры[7]. И почему Антеро назвал их шипящим огнем?
Богомолы, хоть наверняка и были молодцами по своим богомольим меркам, совершенно не сопротивлялись. Ристо и Улла, взяв какого-то ребенка из общины, напали на большой и красивый катер, а Юсси, не так давно ставший мужчиной, и Джакко, вечно сопящий боров, прикончили того, кто ошивался на берегу.
Вид крови и все эти выкрики не прельщали Тео, поэтому он никогда не участвовал в таких делах. Просто торчал рядом, вспоминая прочитанное. Но Красный Амай все равно любил его – как самого зоркого и усидчивого.
На лице Тео всплыла улыбка. Самый зоркий и усидчивый поджидал богомолов.
31. Омовение
При виде Зала Омовения Еву охватил ужас. Чувство было таким объемным и фактурным, что кожа напомнила наэлектризованное полотно с поднятыми волосками. Откуда-то издалека донесся истеричный крик, и Ева не сразу сообразила, что вопль, пронзивший пар, принадлежал ей.
В центре зала стоял сам Сатана. Он ждал. Гордый. Хищный. С расправленными плечами, ловившими тусклый дневной свет и отблески свечей. Прислугой Князю Тьмы служили голые люди с птичьими ногами. Трое или четверо, не больше.
Разум Евы подсказывал: «Это статуя, Ева. Она не шевелится. Возьми себя в руки. Это просто чертова статуя. Я испугалась творения неизвестного безумного скульптура».
– Я расстроила Сатану, – прошептала Ева.
Капли конденсата, покрывавшие изгибы статуи. Казалось, изваяние хорошенько разогрелось и теперь предлагало желающим сделать то же самое, а в конце – отдаться ему. Иначе для чего было лепить такую штуку?
К оторопи Евы, статую заслонило бледное лицо с глазами настолько черными, что они казались непроницаемыми. С краев широкополой шляпы свисали столь же черные ленты. Девушка с содроганием припомнила, что именно эта женщина ударила ее, когда их с Линой вывели из храма.
– Сатана с остальными живет на материке, дитя, – произнесла женщина голосом, напоминавшим скрежет ржавых дверных петлей. – Здесь владения Красного Амая. Не забывай об этом.
– Что вы с нами сделаете?
– Ты ведь и сама это знаешь, верно?
Да, Ева знала. Как знала и то, что кругом находились сумасшедшие, больные люди.
И Лина была лучшим тому примером. Женщина-криминалист в этот момент, приподнявшись на цыпочках и раскинув руки, танцевала в клубах пара, точно балерина, махнувшая рукой на стыд и зрителей. Конвой из женщин, тоже голых, поглаживал ее и улыбался. Выглядело это так, будто хихикающие ведьмы обхаживают будущую товарку.
Их подвели по мокрому дощатому полу к статуе. Слева ярко пылала одна из трех печей. Видимо, когда зал был полон, работали все разом, но сейчас хватало и одной.
От статуи Красного Амая отходили люди с птичьими ногами. Коротко стриженные женщины, напоминавшие ту мертвую девушку. Та же патология, съевшая на каждой ступне по нескольку пальцев. Те же невероятные и жестокие шрамы на месте грудей. Те же ясные и притягательные лица.
И вдруг свою лепту в происходящее внесла Лина.
– Сирены! Это сирены! – завопила она, подаваясь вперед. Ее голое тело с черными лобковыми волосами сотрясал экзальтированный восторг. – Погодите! Покажите… Погодите…
«Сирены» попятились. Одна из них запнулась о шайку и едва не упала. Мыльная вода, перехлестнувшись через край, покрыла доски пеной.
В руку Лине вцепилась та черноглазая женщина в дурацкой шляпе, украшенной лентами.
– Амай запрещает мужчинам мыться вместе с женщинами! – Ее взгляд неожиданно смягчился. – Но тебе, дитя, похоже, не терпится узнать нас поближе, так?
– Да. Да! – Лина перехватила державшую ее руку. – Пожалуйста. Я хочу быть… ближе.
– Хорошо. – Женщина посмотрела на «сирен». – Экотаоны, вы останетесь и помоете своих новых сестер.
В сгустившейся тишине пронеслось проклятие, адресованное черноглазой. Настолько тихое, что было похоже на шепот умирающего.
– Когда-нибудь мы убьем тебя, Вирпи. Прикончим как черную овцу. Когда-нибудь.
Ева услышала это. Возможно, потому, что не сводила глаз с «сирен» и буквально прочитала это по губам одной из них. Конвой ничего не заметил.
Ужас охватил девушку. Она получила уйму информации. Во-первых, черноглазую звали Вирпи. Во-вторых, Вирпи ненавидели все экотаоны, судя по их лицам, полным затаенной злобы. И, в-третьих, экотаонами называли женщин, прошедших кустарную процедуру смены пола, если таковой процедурой можно было назвать эту звериную жестокость.
Какая-то часть разума Евы, та, что не спала на лекциях по истории и философии культур, припомнила, что «экотаон» в переводе с греческого означало «транс».
«„Транс“, господи боже! – Мысли Евы метались. – Эти твари называют их трансгендерами, транссексуалами! Какой ужас!»
Пока экотаоны брали шайки с горячей водой и мочалки, Лина, встав на колени, хватала их за уродливые ступни. Гладила, шептала что-то и покрывала розовую распаренную
