на том берегу Москвы-реки, ориентировочно за Плющихой. Не распаковывая, я бросил сумку в угол, добросовестно решил принять душ и побриться, но вместо этого рухнул на кровать и тут же заснул.
Мой дядя, в отличие от Онегинского родственника, скончался скоропостижно, оставив мне в наследство двухкомнатную квартиру на Юго-Западе. Владеть недвижимостью в Москве, постоянно проживая в Нью-Йорке, мне показалось не слишком практичным. Квартиру удалось быстро продать, но для оформления бумаг потребовалось моё личное присутствие.
Да, вот ещё что – в апреле я развёлся во второй раз. Три с половиной месяца депрессии – раздел и переезд, помноженные на небывалую манхеттенскую жару, доконали меня, и к концу августа я бы согласился рвануть на экскурсию куда угодно – в Сахару, на Луну, в ад. Лишь бы куда-нибудь уехать. Москва оказалась не самым худшим вариантом – по крайней мере, на первый взгляд.
2
В целом, это напоминало сон – знакомые места перемежались с неожиданными, почти инопланетными вкраплениями. Бульвар, летняя пыль, скамейка под кустом сирени напротив печального Гоголя, похожего на больную каменную птицу, опрокинутая монастырская башня в маслянистой Яузе, перезвон трамваев на Лефортовских стрелках. И тут же на горизонте, как в дурном сне – стеклянные колоссы каких-то газово-нефтяных небоскрёбов.
Удивило обилие церквей. Старые, заботливо подкрашенные, позолоченные и оштукатуренные, неожиданно выступили из тенистых бульваров и закоулков Замоскворечья, где они скромно прятались в моё время. Новые, разных фасонов и калибров, походили на пряничные декорации к постановке «Золотого петушка» в каком-нибудь Мариинском или КДС.
Ночью город загорался разноцветными огнями. Безудержная иллюминация расцветала повсюду, вспыхивала, подмигивала, переливалась рубинами и изумрудами по карнизам, колоннам, вывескам и рекламам. Шпили высоток рождественскими ёлками хищно втыкались в бурый мрак августовского неба. Сперва я даже решил, что у них какой-то праздник. Голенастая проститутка, похожая на цаплю в лаковых ботфортах, дежурившая у входа в мой отель, брезгливо оглядев меня, бросила:
– Да. У нас каждый день праздник.
Забавно и неожиданно выглядела кириллица на вывесках – «Старбакс», «Бургер Кинг», «Милки Вэй» – так в нашей школьной рок-группе я записывал слова знаменитой «Кент Бабилон»: «Ай бай ю даймонд ринг, май фрэнд…» – ну и так далее. Группа называлась «Термиты», и я играл на бас-гитаре. Нашей «коронкой» была инструментальная версия «Day Tripper», которую из-за неприличной транскрипции мы называли почему-то «Ворон».
После развода я пребывал в неважном расположении духа, поэтому, решив не производить на старых приятелей дурного впечатления, я дал себе слово никому не звонить и ни с кем не встречаться.
Юридические формальности прошли на удивление легко и заняли всего пару часов, меня никто не ограбил и не увёз в лес в багажнике. Внушительная сумма – спасибо, дядя Слава, спасибо! – была аккуратно переведена на счёт моего нью-йоркского банка.
Я пожал вялую и чуть потную ладонь юриста вполне европейского пошиба, (если не считать странного и рискованного выбора одеколона) и оказался на солнечной и шумной улице Димитрова. Я был уверен, что она называется как-то иначе, но это значения не имело. У меня неожиданно оказалось полтора дня абсолютно свободного времени. Я купил сливочный пломбир в шоколаде, снял пиджак и, перекинув его через плечо, зашагал в сторону Садового кольца. Было три часа дня.
3
Я с детства любил рисовать. Моя бабушка водила меня в художественные кружки при разнообразных клубах и домах пионеров. Один из таких кружков размещался в музее Бахрушина в Замоскворечье. Об этом мелком факте из своей биографии я не вспоминал лет сорок.
Пройдя Зацеп, я остановился на углу перед особняком. Фасад был недавно подкрашен, готическая крыша башни сияла новой медью, стрельчатые окна вымыты. Здание и раньше нравилось мне, оно напоминало настоящий рыцарский замок. Сегодня я мог безошибочно определить, что здание выполнено в стиле ранней английской готики с ассиметричной планировкой и двумя акцентами в виде квадратной башни с шатровой кровлей и большим готическим окном с фигурным аттиком. На афише перед входом я прочёл: «Музыкально-поэтическая композиция «От Евы до Клеопатры». Недолго думая, я толкнул тяжёлую дверь.
Так обычно в сказках происходит переход в волшебный мир. Пружина захлопнула дверь, и я очутился в тихом полумраке прохладного вестибюля. Пахло мастикой, старым деревом, антикварными книгами. После жаркого и шумного Садового кольца это было особенно приятно. Грохот машин сюда едва долетал и напоминал скорее океанский прибой, косые лучи пробивались сквозь витражи и с кафедральной строгостью выкладывали полоски света по резным дубовым панелям, по росписи стен, по багровым узорам старого ковра.
Под двухметровым портретом полуголого Шаляпина в роли Мефистофеля из оперы «Фауст» стоял резной письменный стол на львиных лапах. За столом сидела строгая старушка, удивительно похожая на Крупскую постленинского периода.
– Вам билет? – без улыбки спросила она.
Я подошёл.
– На «Еву и Клеопатру» или нужна постоянная экспозиция?
– Постоянная, пожалуй.
– Льготный или полный тариф?
Перед новоявленной Крупской лежал мятый лист прейскуранта:
Льготный тариф – 100 рублей.
Полный тариф – 200 рублей.
Иностранцы – 500 рублей.
Я достал бумажник.
– Пожалуйста, один для иностранцев, – я протянул ей цветную купюру, похожую на деньги для игры в «Монополию».
– Гражданин, – Крупская поджала губы. – Тут музей. Прекратите валять дурака. Что, я иностранцев не видела?
Я молча вынул синий паспорт с золотым орлом.
Старушка, сверкнув очками в стальной оправе, скупым жестом сунула мне сдачу и билет за пятьсот рублей.
4
Я оказался единственным посетителем, за время блуждания по залам музея я не встретил никого. Постоянная экспозиция впечатления не произвела: современный театр был представлен старыми шрифтовыми афишами на дешёвой бумаге и тусклыми сценическими фотографиями. В Лужнецком зале – невысокой комнате без окон, похожем на траурную прихожую провинциальной похоронной конторы, стены и потолок были затянуты чёрным крепом, а перед лаковым концертным роялем, тоже чёрным, стояли малиново-красные плюшевые банкетки. По стенам развешаны чёрно-белые фотографии каких-то мужчин с фрачными бабочками, из дюжины портретов я узнал лишь мужественную физиономию дирижёра Гергиева.
В других залах попадалась случайная мебель, словно что-то оставили во время переезда: какие-то древние кресла с побитой молью обивкой, золочёные столы в стиле рококо, разномастные стулья-калеки. Линялые камзолы и платья, густо украшенные стекляшками и шитьём, были туго натянуты на портняжные манекены. По стенам висели скучные портреты каких-то давно умерших лицедеев, подходить и читать мелкие таблички было лень. Я, поскрипывая паркетом, неспешно брёл, переходя из комнаты в комнату.
Кабинет бывшего хозяина особняка господина Бахрушина мне понравился – внушительный письменный стол с бронзовым письменным прибором, несколько
