был покрашен розовой краской с капельками рубиновой крови. Я вспомнил, как в детстве до мурашек боялся встретиться взглядом с его деревянными глазами. Отец в сверкающей парадной форме, каждое воскресенье было как праздник, мы всегда сидели во втором ряду. Я попытался вспомнить маму, её лицо. Ничего не получалось, она ускользала, оставляя лишь солнечные блики и радостный запах горячего лета. Запах травы, когда падаешь на футбольное поле после победы, синие тени неподвижных деревьев, за ними – озеро, крики и смех, смачный плеск от удачной «бомбочки», неповторимая сладость ванильного пломбира, текущего по пальцам.
Достал бумажник, там, под пластиком, была карточка двухлетней давности, сейчас девчонкам уже двенадцать и девять. Я провёл пальцем по фото, эти лица я помнил наизусть. Испуганные лица, когда я привёз их в аэропорт, Джуди кусала губы, она смотрела мне в лицо и ничего не говорила. Ни слова, только смотрела. От её взгляда мне хотелось удавиться. Они прошли через паспорт-контроль, младшая всё оглядывалась, потом заревела. Джуди поднялась на цыпочки, я поймал её взгляд поверх голов. Потом они исчезли в толпе.
Я подался вперёд, уткнул подбородок в спинку первого ряда, только сейчас я заметил, что сел именно там, где мы всегда сидели – второй ряд, слева. Перед алтарём горели свечи, много тонких свечей. Они уже догорали, некоторые коптили, подрагивая рыжим пламенем, по деревянному телу Христа бродили красноватые отсветы.
– Вот такие дела, брат, – я посмотрел в лицо Иисусу. – Такие вот хреновые дела.
Бог безразлично глядел сквозь меня. Впрочем, ни Он, ни Другой, который высекает законы в камне, никогда не обещали мне награды за примерное поведение. Я всё решил сам. Джуди предвидела, она предупреждала меня – я считал, что мой долг перед обществом, – я усмехнулся, сейчас звучит как ахинея, – патриотизм, – тоже отличное слово! – моя работа, служба, нет, Служба! – гораздо важней всего на свете. Уж точно важней дочек, Джуди, нашей семьи. Я всё решил сам!
На улице снова взвыли сирены, в истеричный полицейский фальцет вплеталось нервное санитарное контральто. Я закрыл глаза, до боли начал тереть их пальцами. Если бы ты дал мне шанс, один, последний шанс! Поплыли жаркие круги – лимонные, красные, белые.
Я лукавил, на самом деле шанс был: два месяца назад Мачек дал мне человека, который переправляет через озеро Онтарио. Я никуда не собираюсь, засмеялся я тогда. Мачек написал телефон, сложил бумажку пополам и совершенно серьёзно сказал: «Откуда тебе-то знать? Сохрани».
Я убрал бумажник, на дне кармана нащупал сигарету. Развернул целлофан, сладковато запахло хорошим табаком. Аккуратно размял, табак сухо зашуршал под пальцами.
– Не возражаешь? – кивнув Христу, я сунул сигарету в рот. Вспомнил, что отдал спички. Стукнувшись коленом, выбрался в проход, подошёл к алтарю. Помедлив, наклонился и прикурил от крайней свечи. От первой затяжки поплыла голова, словно в детстве, когда мы курили на чердаке украденный у отца «Честерфильд». Я опустился на лавку, устало, как грузчик. Перед глазами поплыли лица, дождь, какие-то огни. Я глубоко затянулся, деликатно выпустил дым в сторону.
– Господи, – улыбнулся я. – Если б ты только знал, какая благодать…
С улицы послышался шум, топот. Я замер. Кто-то приказал: «Сэм! И ты, придурок, быстро сюда!». В дверь забарабанили, тот же голос крикнул: «Да там открыто, уроды!». Дверь с грохотом распахнулась, зашаркали сапоги, гулко отдаваясь, прыгающим под сводом, эхом. Я вжался в спинку, бежать было поздно, бежать было некуда. Сигарета прилипла к губе, дым, щекоча нос, голубой ниткой струился вверх. По стенам заплясали лучи фонарей, уродливо засуетились крабьи тени.
– За алтарём проверить! И проходы! – раздалось сзади. Мимо меня прошагал легионер, с удовольствием гремя коваными ботинками. Он ткнул светом фонаря в Христа, хмыкнул, пошёл вдоль алтаря, нагибаясь и светя по низу.
– Тут свечи всякие, господин капрал! Горят! – заорал он. – Может, это на них детектор сработал?
Капрал сзади выругался и приказал не ловить ворон. Легионер тихо огрызнулся, повернулся. Он стоял совсем близко, я чувствовал вонь его новой портупеи. Свет фонаря прыгал по скамьям, потом уткнулся мне в грудь.
– Никого! – крикнул легионер и зашагал к выходу.
– Всем построиться! Быстр-ро! – зычно заорал капрал. – Шевелись!
Фонари погасли, часто зашаркали сапоги, кто-то споткнулся, выругался. Грохнула дверь.
Я уронил окурок на пол, придавил малиновый уголёк подошвой. Витражные стёкла в узком стрельчатом окне тускло светились тёмным ультрамарином. Я сунул руки в карманы, прижался к твёрдой спинке деревянной скамье и застыл, вглядываясь в окно. До рассвета оставалось несколько часов.
Черви-козыри
1
Они оказались правы – Москва действительно поразила меня.
Я не был в своём родном городе почти четырнадцать лет. Мы приземлились на сорок минут позже из-за бури над Атлантикой, пилоту пришлось огибать какие-то слишком турбулентные куски неба, о чём он каждый раз информировал пассажиров своим усталым и красивым баритоном. После пива я перешёл на джин-тоник и зачем-то перевёл часы.
Когда наш «боинг» пошёл на посадку, короткая стрелка на часах подбиралась к семи. Солнце, пронзительно яркое на фоне почти космической синевы, прилипло к кривому горизонту. Я не был уверен – закат это или восход, а спросить стюардессу мне показалось почему-то неловким. Я точно знал, что август ещё не кончился и что до воскресенья ещё дня три-четыре.
Пока мы пробирались в город из Шереметьева (их новый аэропорт действительно мог запросто заткнуть за пояс и Хитроу и Кеннеди), я поймал себя на мысли, что не узнаю ничего. Точнее, я узнавал, но совсем не то, что я оставил четырнадцать лет назад. В многоярусных шоссейных развязках мне мерещился Лос-Анджелес, в жилых комплексах на излучине Москвы-реки где-то за Химками я узнавал тополиные пригороды Парижа, стеклянные башни с логотипами банков и отражением перистых облаков напоминали Дубай в мае.
Когда мы въехали в город, я опустил стекло до упора – Москва пахла так же, как и раньше. Это был запах, с которым я вырос. Родной августовский дух – смесь горячего асфальта Малой Бронной с последними днями каникул; летней жаркой пыли бульваров – с вонью новенького портфеля, запах тоски (если у тоски есть запах) по ускользнувшему лету пополам с неуловимым ароматом предвкушения чего-то нового.
Город выглядел вымытым и свежепокрашенным, я помнил Москву менее щепетильной в вопросах гигиены. Гостиница с уютным двориком и выводком дорогих лавок-бутиков вдоль фасада на углу Столешникова вообще показалась куском Лондона где-то в районе Челси. Из окна моего номера была видна маковка колокольни Василия Блаженного и таинственный хрустальный минарет
