я тебе это рассказываю. Я ни с кем еще об этом не говорил.
Мы помолчали.
— Как бы мне хотелось… — сказала Штепка и протянула ко мне руки. Я смотрел на ее раскрытую ладонь и ясно понимал, что она еще долго будет пустой, потому что хорошо знал себя.
— Зачем ты говоришь, когда я и сам знаю.
Трава пахла росой.
— Теперь, сейчас…
Я посмотрел на Штепку.
— Исключено, — сказал я тихо, стараясь не очень обидеть ее.
— Что, думаешь, я этого не стою?
На этот раз в сторону пруда кивнула Штепка. Когда-нибудь со мной произойдет то же, что и со Зденеком, мелькнуло у меня в голове, но я сразу же прогнал эту мысль. Я посмотрел Штепке прямо в глаза.
— Сто́ишь. Иначе меня бы с тобой вообще не было.
Но Штепке этого показалось мало.
— Ты не хочешь меня? — резко спросила она, а я и в самом деле не испытывал желания.
— Хочу!
Я сразу протрезвел. Меня лихорадило. Глаза блестели. Я сказал это серьезно. Штепка легла на спину. Я склонился над ней.
— Но еще не сейчас.
Штепка, лежа на траве, ждала.
— Почему?
Я кивнул в сторону пруда, а должен был кивнуть на самого себя.
— Я к нему больше не вернусь, — услышал я голос Штепки. Она скинула кроссовки Зденека, отшвырнула их далеко в траву.
Я пожал плечами.
— Все равно, должно пройти время.
— Но ведь завтра ты уезжаешь в Прагу, — с упреком напомнила мне Штепка и повернулась на бок, лицом ко мне.
Я посмотрел на нее.
— Кто это тебе сказал?
— Ты, — она ткнула в меня пальцем.
Я встал.
— Я остаюсь.
Я всегда быстро принимал решения, я оставался ради нее.
Штепка засмеялась. Босыми ногами она сбивала росу с травы.
— Можешь жить у нас, в Келчанах.
Я согласился. От Келчан до Ежова через сахарный завод — рукой подать. Я с благодарностью посмотрел в сторону деревни. Мой будущий дом был скрыт в темноте. Его окаймляли тополя. Над деревней низко нависли тучи. Я попросил Штепку еще раз показать наш дом.
Потом мы лежали в траве и смотрели, как начинает светать. Деревня постепенно высвобождалась из покрова темноты. Дом дедушки, прежде черный, как все остальные, заголубел. Я думал, повезет ли мне со Штепкой. Я засыпал, представляя себе это наше счастье. Оно было близко. Один год кончался, а другой только-только начинался. Штепка, с мокрыми от росы ногами, отгоняла мух, которые садились мне на лицо.
Штепка поселилась в моем сердце.
2
Муха долго кружилась вокруг липучки, несколько раз пролетала мимо, слегка задевала ее; казалось, муха вот-вот прилипнет, но она вдруг взмыла к самой двери и, в конце концов, все-таки пристала на бумажной цвета меда полоске между своими угасающими товарками.
Я открыл дорожное расписание и под лампой со стеклянными подвесками стал искать ближайший автобус домой. Цифры прыгали у меня перед глазами. Я попытался следить за ними, водя по бумаге пальцем, но все равно толку не было никакого. Только странички слиплись от пота. Стараясь не задеть головой липучку, я раздвинул занавески. На улице было оживленно. Молодежь из окрестных деревень тянулась к пруду, на танцы. Сахарный завод находился поблизости. Я слышал музыку. Пронзительная, она не смолкала до ночи, и сердце у меня билось чуть быстрее. Днем было жарко. Около колодца все время кто-нибудь крутил железное колесо и пил воду из разгоряченных ладоней. На противоположной стороне улицы, возле домиков, как стража, стояли тополя. Они застыли без движения. Так же, как и я. Еще дальше, за тополями, на склонах, спали виноградники. Парни ехали на велосипедах или шли пешком. Как только они приближались к сахарному заводу, от Келчан до него — рукой подать, в них начинала бурлить кровь — примета этого края. Каждый из них мог мне повредить, но я не держал на них зла. Дело ведь было не только в них.
За окном появился дедушка Штепки. Он остановился, чтобы отбросить с дорожки упавшие сливы. Потом заскрипела дверь, и дедушка вошел ко мне в комнату.
— Ты один?
Я развел руками. Об этом можно было не спрашивать. Я был один.
— Ничего зазорного тут нет, — сказал он и отодвинул раскрытое расписание к самому окну, чтобы оно нам не мешало. Бутыль с вином старик поставил на стул. Потом вынул из ящика стола старую облупленную линейку и потянулся к занавескам. Без линейки старик не достал бы до них. Он задернул занавески, чтобы с улицы нас не было видно. На середине занавески заходили одна за другую.
Я сердито, с упреком, взглянул на старика. Хотя он ни в чем не был виноват. Просто потому, что я был зол на весь свет.
— Ваша внучка ушла на танцы. Бросила меня здесь и убежала, — пожаловался я.
Старик положил линейку на стол и, шаркая, подошел к буфету.
Я продолжал.
— Говорит, мне пора домой, — вздохнул я.
Дедушка Штепки достал из буфета стакан и поставил его передо мной. Он кипел от злости, но молчал. Подняв бутыль со стула, он поставил ее на стол под лампой со стеклянными подвесками.
— Открой!
Мне не хотелось пить. Визг музыки с сахарного завода доносился даже сюда. Штепка там уже отплясывает.
Старик посмотрел на меня. Наверно, я выглядел жалким.
— Она вернется только утром, — посетовал я, чтобы выговориться до конца.
— Вот бестолковая, — сплюнул дедушка Штепки и пододвинул бутыль ко мне. Садясь, он задел головой за липучку с угасающими мухами.
— Вот мухи — такие же бестолковые. Прямо как слепые. Видят липучку, а то и дело прилипают, одна за другой.
Оскорбившись, я снова взглянул на расписание и на сумку с вещами, стоящую у моих ног.
Старик схватил линейку и, рассердившись, замахнулся.
— Всыпать бы ей ремнем по заднице. А заодно и тебе тоже.
Швырнув линейку в ящик стола, он с силой задвинул его. Расправил скатерть и посмотрел мне прямо в глаза.
— Выпей!
Я послушался и попробовал улыбнуться. Он желал нам добра. Я вынул пробку из бутыли. Руки у меня дрожали. Я торопливо наполнил стакан той кровью, которую дедушка Штепки принес из сарая. К моему сожалению, стакан оказался слишком маленьким. Не утолил моей горечи. Я жадно влил в себя эту кровь. Старик, помедлив немного, оторвал стакан от моего рта.
— Вино так не пьют!
Меня мучила жажда. И боль в сердце из-за Штепки. И музыка с сахарного завода звенела в ушах. Некоторое время мы боролись за стакан. И эту битву я проиграл. Я откинулся на спинку стула. Я изнемог.
— Ты тоже бестолочь, —
