Книга Миграции - Шарлотта Макконахи

По крайней мере, вместе.

Она опускает глаза.

Когда я встаю, она делает то же самое, приходится сказать:

— Мне нужно минутку побыть одной, ясно? Ты уж прости. Погуляю — и очухаюсь. Увидимся в гостинице.

На выходе из паба несколько игровых автоматов: за одним из них сидит Эннис. Поколебавшись, я подхожу к нему.

— Привет.

Он раз за разом нажимает на кнопку, будто и сам стал автоматом.

Малахай как-то упомянул, что у Энниса игро-мания. Теперь я это вижу своими глазами.

— Подышать хочешь? — спрашиваю я.

Он что-то хмыкает в отрицательном смысле и одним глотком допивает ром с кока-колой.

— Ты тут давно сидишь, Эннис?

— Надо бы подольше. — Судя по голосу, он совсем пьян.

— И как… выиграл что?

Без ответа.

— Пошли-ка лучше со мной назад в гостиницу…

— Вали на хрен, Фрэнни, — произносит он без всякого выражения. — Вали на хрен из моей жизни.

Я подчиняюсь.

Снаружи похолодало. Я иду к морю, но через полквартала меня что-то дергает, я останавливаюсь. Непонятно, что изменилось за последние две секунды, но я вдруг ощущаю: что-то не так, нужно возвращаться в гостиницу, причем как можно скорее. Огни гостиницы видны вдалеке, я ускоряю шаг.

Чутье не подвело. Тело — оно умное.

Дорогу мне перегораживает мужчина.

— Райли Лоух?

Я его узнаю. Протестующий в полосатой шапочке, который заглянул мне в душу. Я молчу, а сердце так и бухает, потому как откуда он узнал это имя?

— Из экипажа «Сагани»?

— Нет.

— Пошла на хрен.

— Хорошо. — Я пытаюсь пройти мимо, однако ладонь его опускается мне на предплечье. Я вся ощетиниваюсь.

— Ты хоть знаешь, что ты со своими подельниками творишь с миром?

— Я с тобой совершенно согласна, — произношу я поспешно. — Нельзя такого делать. Но после санкций с этим покончено.

— И ты думаешь, этого достаточно? И вам, паршивцам, все сойдет с рук? Ни хрена!

Зол он страшно. Я не знаю, как поступить, как его утихомирить.

— Слушай, я вообще не из них. Я пытаюсь…

— Видел я тебя, сука. Давай, говори, где ваш капитан. Я этого так не оставлю.

Во мне пробуждается зверь.

— А я, блин, знаю?

Он — мужчина крупный, как минимум в два раза тяжелее меня, и когда он толкает меня к стене, я ощущаю его силу. Ощущаю его тем древним чутьем, которое передалось мне через поколения женщин; наследственный адреналин вбрасывается в кровь, я чувствую его в бей-лягай-таскай-трахай-убивай-отклике моего тела, хочется врезать ему прямо сейчас, очень хочется, но вместо этого я замираю, оценивая все в совокупности, понимая, что я на волоске от страшной боли или чего похуже — от нарушения границ моего тела или даже от смерти, — и тогда без предупреждения лязгаю зубами, ярость во мне бушует такая, что можно спалить весь мир.

Он отшатывается, пораженный моей неадекватностью. А потом разражается смехом и за горло прижимает меня к стене, перекрывая доступ воздуха, круша мне череп. По позвоночнику прокатывается боль.

— Давай, говори, где они.

Я ничего не говорю, тогда он тащит меня — это больно — за угол, на улицу потемнее, и все благородство его намерений теперь отравлено ненавистью; за секунду до того, как это произойдет, я вижу — вижу, каким образом он заставит меня расплатиться за его ненависть. Ладонью он шарит у меня между ног, тянется к пуговицам на джинсах, но к этому моменту я уже сыта по горло.

Я ору во всю силу легких и, послав Бет беззвучную благодарственную молитву, бью его левой рукой под дых, второй раз и третий, он от изумления ослабляет хватку и получает правый кросс по горлу, потом еще один — в челюсть. Крепкий, крепче, чем я кого-либо когда-либо била, подкрепленный страхом, яростью и как-ты-смеешь-ко-мне-прикасать-ся — кросс по переносице, хук по ребрам, нужно успеть нанести как можно больше ударов, прежде чем он соберется с мыслями, он ничего такого не ждет, но, видимо, от боли умудряется тоже махнуть кулаком, я пытаюсь поставить блок, но сил не хватает, он попадает мне одновременно по предплечью и по голове. Мир кружится. Я опускаюсь на колено и целюсь ему в мошонку, но он успел подготовиться, ставит блок, хватает меня за правую руку, выкручивает ее, пока я не начинаю кричать от боли. Никто не появляется, я поверить не могу, что никто не появляется, я же подняла обалдеть какой шум. Я тут одна, он сейчас сломает мне руку, я ощущаю задыхающуюся пульсирующую ярость: так не будет, и когда она до краев наполняет мое тело, я левой рукой вытягиваю карманный ножик, который держу в сапоге, думаю: «Пошло оно все: так не будет», изворачиваюсь, встаю и всаживаю лезвие ему в шею.

Он охает от ужаса. Ослабляет хватку.

Кровь хлещет на нас обоих.

Кажется, появились люди. Рядом какое-то движение.

— Блядь, ни хрена ж себе, — ахает кто-то, а кто-то еще требует вызвать полицию, кто-то еще рявкает, чтобы все, на хрен, заткнулись, чьи-то руки удерживают меня на ногах. Нож выпадает из руки.

— Все в порядке, — произносят мне прямо в ухо. А мой обидчик все смотрит на меня, смотрит и смотрит, зажимает рукой шею, пытаясь остановить кровь, оседает на колени, и мне кажется, что он уже почти покинул свое тело, мне кажется, что я почти покинула свое.

— Тихо, — слышу я. Эннис удерживает меня на ногах.

Он ведет-волочет-несет меня куда-то. Обратно в гостиницу? Я отупела от шока.

Рядом оказались остальные, они волокут меня все стремительнее, и ни в какую не в гостиницу, мы мчимся на борт — видимо, мчимся, потому что нас преследуют. Мы бежим, все в тумане адреналинового выплеска, ноги стучат по доскам, голоса тихо и настойчиво отдают приказы. Моргнув, я оказываюсь на борту, остальные в бешеном темпе отдают швартовы. Моргнув, я понимаю, что «Сагани» плавно отошел от берега и устремился в океан. Моргнув, я оказываюсь в незнакомой комнате, смутно соображаю, что это, наверное, каюта Энниса, что же еще, хотя наплевать, а он говорит со мной издалека.

— Лапа, ты не одна, — произносит он. — Не переживай. Ты не одна.

Он что, серьезно так думает?

— Он умер? Я его убила?

— Без понятия.

Я сдаюсь. Плотину прорывает, меня затопляет усталость. Сил хватает только на то, чтобы не потерять сознание. Моргнув, я оказываюсь на койке.

— Мы отходим? — спрашиваю я.

— Уже отошли, — отвечает Эннис. — Спи.

— Я устроила нам всем задницу?

— Нет, лапа, — отвечает он. — Ты нас освободила.

Сама я не освобожусь