там, в неведомой дали, той, что притягивает, мерещится и чаще не сбывается. А когда сбывается, то только на короткое время, а людям-перекати-поле только и остаётся убеждённо доказывать, что этого вообще не бывает, это просто болезнь или блажь юродивых.
Жена это совсем другое, не лучше и не хуже, не выше и не ниже, не материальнее и не духовнее. Другое.
Не торопитесь обвинять меня в том, что изъял из этого слова-понятия всё высокое, романтически-восторженное. Не торопитесь. У нашего, в смысле человеческого, беспокойного, духа много различных ипостасей. И романтически восторженная ипостась только одна из многих. Не только «жена» к нему не сводится, но и отношение к «женщине» в целом.
Одного ясного и простого слова у нас нет, его заменили сегодня два, «həyat yoldaşı, то ли в значении «товарищ по жизни», то ли в значении «товарищ для жизни». Такое вот стыдливо-стеснительное слово-понятие. Как считают многие, это от нашего ханжества. Некая завеса над сексуальными отношениями. Чтобы не дай бог, кто-нибудь не подумал, что жена – сексуальный партнёр. Или, того хуже, чтобы не подумал о любовных утехах.
Чтобы никто, невзначай, не подумал, что вот эти дети, предмет вечной гордости и вечного тщеславия, появились на свет в результате известного акта. Умилитесь,
…вот это чувство азербайджанское-преазербайджанское, поэтому так прижилось в нашем лексиконе слово «сладкий» в отношении к прелестному ребёнку…
притворитесь, что его аист принёс. В красивой корзинке или в красивой упаковке.
От этого умиления и ложной стыдливости
…высокий стыд из другой «оперы», он нам неведом…
такой перл ханжества, как представлять «жену» в качестве «матери детей»
…причём такой нюанс: не «uşaqlarımızın anası», не «uşaqlarımın anası», а отвлечённое: «uşaqların anası». На русском приблизительно не «наших детей», не «моих детей», а «мать детей». Как бы я, мужчина, муж, отец, здесь не при чём. А то вы можете подумать о чём-то неприличном…
Действительно, разговоры о сексе для азербайджанцев тема запретная. В лучшем случае, они отдаются на откуп «мужской стае»,
…мне неведомо, возможно, и «женской стае»…
и не следует особо распространяться о том, какой характер принимают эти разговоры в мире поляризированном на мужчин и женщин.
Может быть, этот запрет распространяется у нас на любые откровенные разговоры. Такое вот табу на правду, которая может коробить. Всё должно быть пристойно, будто пребывающее под облагораживающей вуалью. Что там на самом деле, никого не волнует. Главное – облагораживающая вуаль.
Жизнь, как некое застолье, на котором принято делать комплименты.
Таковы правила жанра, которые стали правилами жизни.
Мы несколько отошли от темы. Хотя, если вдуматься, и эта лицемерно-ханжеская стыдливость, и, её важный компонент – запреты на разговоры о сексе, имеют самое непосредственное отношение к отсутствию слово «жена». Но есть и другие разгадки этого отсутствия. О некоторых из них поговорим далее.
Когда это началось?
Не достаточно знаю историю азербайджанского народа и историю азербайджанской культуры
…не будем спрашивать, что понимается под «азербайджанский народ», его «история» и его «культура», иначе из тупиков нашего сознания не выберемся…
Но один переход – «когда»? – для себя обнаружил, почувствовал, зафиксировал. Возможно, это моя фиксация, мой контекст «азербайджанской истории» и «азербайджанской культуры». Но даже в этом смысле его не следует признавать ошибочным. Поскольку – пора понять – «азербайджанская история» и «азербайджанская культура», это множество различных интерпретаций. Будем считать, что моя интерпретация одна из многих.
Когда-то давно, в прошлом веке (в прямом и переносном значении этого слова), начал работать над кандидатской диссертацией.
Тему сформулировал так: «Проблема прекрасного в азербайджанских народных дастанах»[272]. Такая вот типично советская тема, которую мне предложили, и которую я с большим энтузиазмом принял.
Почему с энтузиазмом?
Дело в том, что аспирантура и, соответственно, работа над кандидатской диссертацией оказались в моей жизни двумя серьёзными переходами. Или возвращениями.
Первый переход от инженерной специальности к гуманитарному творчеству, спасительному, как показала (уже можно говорить вся) последующая жизнь. Переход, который в практически-жизненном смысле был невозможен без поддержки жены, уже не в отвлечённом, а в конкретном, бытийном его значении.
И второй переход-возвращение. Моим первым языком был родной, азербайджанский, поскольку бабушка, у которой я воспитывался, не знала другого языка. Потом меня отдали в школу на русском языке, далее ВУЗ, аспирантура, и до сих пор языком на котором думаю и, главным образом, пишу, остаётся русский язык. Так вот, через диссертацию мне хотелось прикоснуться к самым истокам азербайджанской культуры и, если корректно так сказать, к самым истокам азербайджанского духа. И, тем самым, вернуться к «азербайджанскому» во мне.
Признаюсь, много воды утекло с тех пор, глубже («глубже» в границах моих возможностей) стал понимать азербайджанскую культуру, но – из песни слов не выкинешь – постепенно стал отходить от неё и сегодня, в большей степени, считаю себя космополитом.
Если точнее – не сочтите это за нескромность – сознание моё сегодня, скорее планетарное, с вкраплениями азербайджанского сознания.
Первое знакомство с тем, что называется «азербайджанские народные дастаны», меня сильно разочаровало. Какие-то картонные люди, выспренные страсти, нелепые сны, в которых герои влюбляются друг в друга, потом начинают искать друг друга, но в самих этих поисках мало даже занимательно-авантюрного.
Понимаю, фольклор есть фольклор, но не до такой же степени.
Возможно, что-то не понял тогда, что-то не понимаю сейчас, но, во всех случаях, ужаснулся, что мне придётся корпеть над этими текстами и год, и два, и три, выискивая крупицы «прекрасного».
Спасение пришло в виде книги мудрого старца Деда Коркута, «Китаби Деде Коркут»[273], благо некоторые ретивые литературоведы и эту Книгу нарекли тем же жанровым обозначением – «дастан».
Это был другой мир, плотный и плотский, земной и чувственный, прекрасный и яростный. Мир героической удали и мужественного восприятия жизни.
И самое главное (один из основных для меня критериев) – всё это относилось не только к мужчинам, но и к женщинам. Этот мир разительно отличался не только от «азербайджанских народных дастанов», но и, практически от всей последующей азербайджанской литературы (исключения, только подтверждают правила).
Почему это так, не возьмусь судить. Для себя определил эту границу – как разрыв между тюркской и иранской картинами мира. Никому не навязываю свою мысль, это не гипотеза, тем более не научная гипотеза, она не строится на осмысление эмпирических фактов. Просто это мой образ и мой опыт.
Никогда не был пантюркистом, но с тюркским началом, в широком значении этого слова, всегда ощущал духовную близость, в отличие от того, что кем-то уничижительно было названо «персючестью».
…скорее всего, это публицистическое упрощение, броская и плоская метафора. Скорее всего, упрощаю
