у нас в доме все устроено и кто в какой кровати спит. Я совершенно не понимаю, зачем им понадобилось это знать, но ничего о нашей семье не рассказываю. Я ненавижу ходить в школу. Я часто болею – у меня бывают и «боли роста», и проблемы с дыханием, о котором мне вообще не полагается думать, и ужасные головные боли, которые становятся все более тяжелыми, бывает, из-за них у меня темнеет в глазах. Когда я после нескольких дней отсутствия снова являюсь в школу, меня, похоже, никто в классе не узнает, и у меня возникает ощущение, словно меня без моего ведома вообще в другой класс перевели. Нашу новую учительницу зовут мисс Портер. На уроках арифметики я не понимаю, что за цифры она пишет на доске – видимо, я что‐то пропустила, – и поднимаю руку. Я говорю: «Я не понимаю», – и она смотрит на меня так, словно не верит собственным глазам. Не понимаешь? Не понимаешь? Это что такое? Ты просто хулиганка? Хочешь сорвать урок? Взяла бы да попросту списала все у своей соседки по парте, как это делают такие же, как ты, тупицы! «Она, видите ли, не понимает!» – все повторяет мисс Портер, возмущенно тараща глаза. Вокруг меня ученики визжат, хихикают и болезненно фыркают носами.
Мисс Портер, впрочем, очень скоро покинула школу. А мое незнание арифметики так со мной и осталось.
Раз в год у нас в школе и в церкви устраивали Миссионерское Воскресенье, и мы пели об африканцах и индийцах. Мы называли их «Черные Дети», собирали для них деньги, и если тебе удавалось собрать достаточно много, ты получал возможность как бы стать хозяином одного из них. Всю неделю, предшествовавшую Миссионерскому Воскресенью, мы пели особые псалмы с весьма невнятной мелодией, но пронзительными словами: «Во имя младых жен и вдов… детей, поспешивших в свои могилы…» Сколько же лет должно было быть тем, кого называли «младой женой»? Как на самом деле они стали вдовами? И кто были те «дети, поспешившие в свои могилы» – сами жены или же младенцы, ими рожденные?
На самом деле я, возможно, просто неправильно поняла и запомнила слова псалма и теперь, возможно, выдала пародию на то, что в действительности было написано на выданных нам листках с текстами. В восемь лет я решила больше не слушать и не слышать тех, кто со мной заговаривает. Если кто‐то задавал мне вопрос, я тут же переспрашивала: «Что-что?» А спросившему приходилось вопрос повторить, и он постепенно приходил в ярость, все повторяя и повторяя его, а я тем временем внутренне собиралась, призывая к порядку свое внимание, столь неожиданно потревоженное и словно рассыпавшееся на кусочки. Слова казались мне неясным пятном, мельтешащими крылышками ночной бабочки, вьющейся вокруг яркой лампы, внутри которой значение этих слов. Мои собственные мысли двигались с несколько иной скоростью, чем скорость обычной человеческой беседы – раза в два быстрее, – а потому мне всегда приходилось как бы возвращаться назад, продираясь сквозь дебри реплик, чтобы понять, на какой по счету вопрос мне следует в данный момент ответить. Я, правда, и теперь продолжаю придерживаться привычки смотреть на все как бы искоса, уголком глаза, и пользоваться искусством тактильного восприятия, всего на свете касаясь лишь кончиками пальцев.
* * *
Итак, мы с Генри сидим в гостиной нашего дома в Бросскрофте под зажженной настольной лампой, и перед нами шахматная доска с расставленными фигурами. Малыши наверху давно уже сладко посапывают во сне, а моей матери и Джека дома нет – куда же они ушли? Может, на танцы? Мне это не известно. Мой бледнолицый отец, несколько раз сложив в кресле длинное худое тело, осторожно касается пешки. И вот в один из таких прекрасных вечеров я, исполненная вдохновения, предпринимаю неожиданную рокировку и, переместив своего короля сразу через две клетки, даю ладье возможность занять выигрышную и весьма опасную для противника позицию. Благодаря этому ходу я перехватываю инициативу, и папа, восхищенный моей предприимчивостью, наклоняется ко мне и говорит: «А ты поняла, что тебе позволили это сделать?» Истина тут лежит между «да» и «нет». Мне восемь лет, и я далеко не дура, хоть иногда и произвожу впечатление придурочной. Во всяком случае, меня вряд ли можно счесть неспособной изучить правила этой игры, причем изучить их как бы украдкой, чтобы потом неожиданно поставить в тупик собственного отца; хотя в данный момент, решаю я, пусть папа лучше пребывает в уверенности, что я взяла свой хитрый маневр с потолка, и я улыбаюсь, изображая полнейшее изумление, когда моя ладья «случайно» выскакивает из своего угла и движется, как танк, через все поле боя, уничтожая основных вражеских защитников. Тут важно не стараться непременно выиграть; лучше вести себя как обычно и держаться непринужденно. Ведь точно так же и папа – то есть без нажима и излишних советов – оставляет для меня книги из своей библиотеки, зная, что я их непременно обнаружу и прочту: это книги в желтых переплетах издательства «Голланц». Я читаю «Размышления о виселице» Артура Кёстлера. Я учусь по этой книге, я чуть ли не выучиваю ее наизусть; она мне снится во сне. Мне снится, будто я кого‐то убила, и я понимаю: лучше знать о том, какое тебя ждет наказание, чем не знать.
Все надо мной смеются, потому что я вечно не слышу вопросов, потому что без конца переспрашиваю: «Что-что?» Мама даже делает ставку на лошадь по кличке «Мистер Что». И этот конь выигрывает на крупнейших скачках «Гранд Нэшнл».
* * *
В те времена, когда мне все еще было семь, но уже после моей первой исповеди и первого причастия, в школу я ходила по улице Вулли-Бридж-Роуд, где слева от меня была покрытая заводской сажей зеленая изгородь, а справа – стена консервной фабрики, где в жестяные банки закупоривали невообразимую массу жидкого мяса. Мой ангел-хранитель, невидимый, неотступно следовал за мной – всегда за моим левым плечом и всегда на один шажок позади. И мне казалось, что и сам Господь всегда сопровождает меня. Вы, наверное, можете подумать, что я о чем‐то Его просила? Например, показаться и положить конец всяким неприятным явлениям в Бросскрофте: ночному хлопанью дверями, мощным порывам ветра, с ревом проносившегося по комнатам? Нет, я воспринимала Бога иначе. Для меня Он не был ни фокусником, ни волшебником, и его не следовало просить что‐то переменить или исправить в твоей жизни: Он ведь не слесарь, не плотник и даже не мой
