помощью.
Стоит отметить еще одно совпадение. Тогда же, в 1547 г., взбунтовался и другой город. Новгород, который и раньше бывал связан с мятежами Андрея Старицкого, Шуйских. Причем он восстал без всяких пожаров. Но архиепископ Новгородский Феодосий писал царю о «великих убийствах» и грабежах. Из текста его послания можно предположить, что новгородцев подпоили — Феодосий умолял Ивана Васильевича закрыть корчмы [202]. Вполне возможно, что и в Москве для разжигания бунта использовалось спиртное.
А сам Иван Васильевич впоследствии сказал об этих событиях: «И от сего убо вниде страх в душу мою и трепет в кости моя. И смирихся дух мой, и умилихся, и познах своя согрешения, и прибегох к святей соборной и апостольской Церкви…» [203] Советские историки связывали эту фразу со встречей с повстанцами, но выдергивали ее из контекста. Она прозвучала на Стоглавом соборе, и о том, что случилось в Воробьеве, царь при этом вообще не упоминал. Речь шла о полосе катастроф в целом — и о высочайшей ответственности государя перед Богом за собственные ошибки и прегрешения. Такой страх был вполне оправданным и свидетельствовал о духовной глубине Ивана Васильевича, его раздумьях о благе своей державы.
Но… именно этот страх Божий его враги выбрали в качестве уязвимого места. Цареубийство не удалось. Однако в запасе имелись и другие сценарии. Ранее отмечалось, что рядом с царем находился скромный молодой человек, Алексей Адашев. Он сумел стать одним из ближайших подручных Ивана Васильевича. На царской свадьбе мыться в бане с женихом были удостоены чести трое: князь Иван Мстиславский, брат невесты Никита Романович Юрьев и Адашев. Ему доверили даже стелить постель новобрачным. В мае 1547 г. царь с армией отправился на Оку. В качестве рынд — знатных телохранителей и оруженосцев — его сопровождали те же Иван Мстиславский, Никита Романов и Адашев [204].
Позже Иван Грозный писал, что «взяв сего от гноища и учинив с вельможами, чающее от него прямые службы» [205]. Уже видел ненадежность бояр, выбрал понравившегося ему незнатного придворного и стал возвышать, считая, что такой человек будет верным ему. А где-то после московских пожаров возле государя очутился еще один человек — поп Сильвестр. О нем мы тоже говорили. Он был из Новгорода, вел там крупную торговлю, в том числе с Ливонией. В Москву попал при митрополите Иоасафе. Имея какую-то сильную протекцию, стал священником в Благовещенском соборе, домовой церкви государей. А настоятелем собора был Федор Бармин — тот самый, что помог спровоцировать московский мятеж.
Курбский описывал первую встречу Сильвестра с царем после пожаров и восстания. Как он предстал перед Иваном Васильевичем, заклинал «страшным Божьим именем» одуматься и отойти от грехов, ссылался на некие чудеса и видения, бывшие ему от Господа (хотя даже Курбский оговорился — он не знает, истинные ли были чудеса или поп стращал государя ради его исправления). И тот ужаснулся, покаялся, встал на «стезю правую» [206]. Карамзин и Костомаров еще и разукрасили эту картину. Изобразили, как Сильвестр явился на фоне пожара и бунта, «с видом пророка», с горящим гневным взглядом, поднятым к небу перстом. И плачущий, перепуганный царь в панике внимал ему, обещал исправиться, следовать его наставлениям [207].
Такое описание недостоверно. Со священником придворного храма Иван Васильевич наверняка был знаком раньше, регулярно видел его на службах. И никакого участия Сильвестра в событиях июня 1547 г. не зафиксировано. Он появился уже позже. Но времени прошло немного. Заговорщикам требовалось «ковать железо, пока горячо», пока Иван Васильевич находился под свежим впечатлением катастроф. Сильвестр появился около него где-то летом 1547 г. Но на вопрос, кто свел его с Иваном Васильевичем, большинство историков отвечает однозначно: Адашев [208].
Очевидно, государь делился с «благочестивым» приближенным размышлениями о своей личной ответственности за все, что происходит в России. Его мысли стали известны в кругах тайной оппозиции. После чего было уже не трудно выбрать методику воздействия на молодого государя. И тому же Адашеву оставалось разрекламировать «подвижника» Сильвестра, поведать о неких откровениях, якобы полученных им от Господа. Игру на «откровениях» подтвердил сам Иван Грозный, он вспоминал, что Сильвестр напугал его «детскими страшилами» [209]. Но в тот момент «страшила» подействовали на впечатлительного юношу, он «совета ради духовного и спасения ради души своея» принял наставничество священника [208].
Это могло произойти не единовременно. Вполне вероятно, что сперва царь стал приглашать его для духовных бесед (как его отец приглашал «старца» Вассиана Косого, приехавшего из лесных скитов в Москву), а потом, втянувшись под его влияние, добровольно передался под его наставничество. Но оно было неофициальным, Сильвестр не был духовником царя. На первых порах держался в тени. Поэтому со стороны его еще не считали видной фигурой. Но психологом он был превосходным. Для воздействия использовал прописную истину — Господь карает людей по их собственным грехам. На Руси это хорошо знали. Никольский летописец объясняет московские пожары Божьим гневом за то, «что в царствующем граде Москве и по всей России умножилась неправда от вельмож насильствующих всему миру и не право судящих, но по мзде» [208].
Царя в этом не винили. Понимали, что он по своему возрасту еще не может отвечать за боярские беззакония. Однако Сильвестр возложил вину персонально на Ивана Васильевича. Поучал, что Господь карает Русскую землю за грехи царя! Но какие грехи могли быть него? Кстати, отметим очевидный факт, что такая проповедь могла подействовать только на очень набожного и чистого душой человека. Игра велась не на худших, а на лучших его качествах! С подачи либеральных авторов XIX в. внедрилась версия, будто юный Иван вел праздный образ жизни, предавался легкомысленным «потехам» и только наставления Сильвестра помогли ему взяться за ум. Но в данном случае была подтасована терминология. В XVI в. под «царскими потехами» подразумевались охоты, традиционный отдых государей. Действительно, после знакомства с Сильвестром Иван Васильевич «потехи царские, ловы и иные учреждения, еже подобает обычаем царским, все оставиша» [210]. То есть вообще отказался от личного отдыха, целиком отадавая себя делам государства и Церкви.
Но такое времяпровождение было явно недостаточным «грехом» для катастрофических последствий! Ведь аналогичные развлечения любили другие князья, и Божьего гнева это не вызывало. Вина должна была быть гораздо серьезнее. Ответ нам позволяет найти сопоставление нескольких фактов. В сентябре 1547 г. Адашев отвез в Троице-Сергиев монастырь царский вклад, 7 тыс. рублей. Колоссальная сумма! Для сравнения, заупокойный вклад по его отцу Василию Ивановичу составлял 500 рублей. По какой же причине вносились деньги? Откупиться от Бога, умилостивить его? Нет, Православие не знало практики индульгенций. Вклады были платой
