последствия катастрофы, помочь пострадавшим. Макарий чувствовал себя очень плохо, как раз из-за этого заседание Боярской думы пришлось проводить у его постели. Он рассуждал, что Господь бедствиями наставляет людей на покаяние, призывал «каяти отцем своим духовным о грех своих и причащатися Христовым Таинам». Просил Ивана Васильевича простить опальных и осужденных. «Царь же и Государь, слушая митрополита, во всем опальных и повинных пожаловал» [190].
И вдруг духовник царя, протопоп Благовещенского собора Федор Бармин начал доказывать, что пожар начался «волхованием», принялся пересказывать миф о колдунах-«сердечниках», поджигавших дома. Царь удивился, но Бармина поддержали Скопин-Шуйский и Федоров-Челяднин. Первый — ближайший сообщник казненного Андрея Шуйского. Второй покаянием избежал казни после столкновения с пищальниками и был возвращен из ссылки в связи с коронацией и женитьбой Ивана Васильевича. Именно его люди спускали митрополита с кремлевской стены, когда тот едва не погиб. Слух о волшебстве уже дошел до некоторых других собравшихся, и царь велел провести расследование. Поручил его тем же боярам, которые отстаивали эту версию.
Миновало три дня. Никакое расследование не проводилось, зато отчаявшихся погорельцев продолжали взвинчивать слухами. А 26 июня было воскресенье, в Успенском соборе, невзирая на недавний пожар, началась Литургия. Но лица, назначенные царем, тут же устроили и «расследование». Созвали москвичей на площадь перед Успенским собором и принялись бросать в толпу вопросы: кто поджигал Москву? В массе людей оказались «подсадные утки». Стали кричать — Глинские, бабушка царя Анна «з своими детми и с людми». Пересказывали с фантастическими подробностями, как Анна Глинская «вынимала сердца мертвых, клала в воду», кропила дома, а потом обернулась сорокой, летала и разносила огонь. Возбужденная стихия взорвалась. А группы подстрекателей в толпе сразу же, не давая людям опомниться, увлекли их на расправы.
Анны Глинской и дяди царя Михаила в это время вообще не было в Москве, они уехали на лето в свои имения в Ржеве. Но другой дядя Юрий находился на службе в Успенском соборе. Мятежники ворвались в храм. Схватили его, выволокли и убили. Как подчеркивает летописец, набросились на него «на иже-херувимской песни» [194]. Отсюда, кстати, видно: зачинщиками были не случайные люди. Вломиться в главный собор России, осквернить храм и Литургию — любой православный москвич даже в озлоблении остановился бы. А Херувимская песнь — важнейшая часть Литургии, связанная с Таинством претворения хлеба и вина в Плоть и Кровь Христову. Во время ее пения полагается сугубая сосредоточенность и благоговение. Но если вспомнить, что оппозиция уже давно была связана с сектантами, то все становится на свои места. Поджигали мятеж слуги еретиков, для которых святыня ничего не значила.
Растерзанное тело Юрия «положиша перед Торгом, где казнят» [195]. Как бы придали видимость законной казни. Но пролитой кровью провокаторы возбудили на бунт, повели ошалевшие толпы к дворам и загородным имениям Глинских, разграбили, а их слуг «бесчисленно побиша». Перебили и детей боярских из Северской земли, прибывших в Москву на летнюю службу, — их тоже почему-то объявили виновными. Очевидно, режиссеры мятежа опасались, что организованный воинский отряд помешает их планам. А режиссеры существовали. Известно, что брат убитого Юрия Михаил, узнав о событиях в Москве, покинул Ржев и прятался по монастырям [196]. То есть, знал или подозревал — его головы ищет не только разбуянившаяся столичная чернь, есть силы, способные достать его и во Ржеве.
Но те же самые Скопин-Шуйский, Федоров-Челяднин, протопоп Бармин оказались как бы непричастными к злодеяниям — они всего лишь исполнили указание государя, вели расследование, задали вопросы. А когда начался бунт, быстренько убрались. Москва бушевала три дня. Царь оставался в Воробьеве, и рядом с ним не нашлось никого, кто взялся бы усмирять мятеж или хотя бы увез государя с женой подальше от восставшего города! Между тем закулисные организаторы к прежним слухам добавили другие — что Глинские призвали против москвичей крымского хана, и он уже стоит «в поле». А сами злодеи прячутся в Воробьеве, царь укрывает их.
29 июня бунтовщики двинулись туда. Причем не стихийно, а организованно, «боевым обычаем», многие были вооружены копьями и щитами [197]. Как видим, не все сгорело и расплавилось, кто-то позаботился заготовить оружие и раздать в нужный момент. Подстрекатели науськивали толпы требованием выдать Глинских, с собой вели палача, чтобы сразу казнить их. Хотя режиссеры похода не могли не знать — Глинских в Воробьеве нет. Нацеливались на самого царя. Он будет отрицать, что родственники у него. Стало быть, их соучастник. Тут и натравить на него вооруженную толпу. Или под прикрытием толпы — своих людей. Иван Грозный впоследствии подтверждал: «Мы жили тогда в своем селе Воробьеве, и те же изменники убедили народ убить и нас за то, что мы будто бы прятали у себя мать князя Юрия Глинского княгиню Анну и его брата князя Михаила» [198].
Карамзин описывает: «Иоанн велел стрелять в бунтовщиков: толпу рассеяли» [199]. Утверждение лживое, как и многое другое в его трудах. Стрелять, разумеется, стоило бы. Но стрелять было некому. Придворной охраны из стрельцов у Ивана Васильевича еще не существовало. Никольский летописец рассказывает куда более правдиво: «Князь же великий, того не ведая, узрев множество людей, удивися и ужасеся, и, обыскав, яко по повелению приидоша, и не учини им в том опалы, и положи ту опалу на повеление кликати» [200]. А Царственная книга говорит: «Царь же и великий князь повеле тех людей имати и казнити» [201]. Эти два сообщения в совокупности позволяют восстановить картину того, что произошло в Воробьеве.
Защитников, способных преградить путь мятежникам, не нашлось. Иван Васильевич сам вышел к толпе, «удивися и ужасеся». Но он проявил себя настоящим царем! Так проявил, что буйная масса остановилась перед шестнадцатилетним юношей. Вступила с ним в переговоры. И тон задавал он, а не бунтовщики. Не они выставляли требования, а государь «обыскал», то есть допросил их, зачем пришли. Разобрался, что москвичи были обмануты, стали орудием в чужих руках, и простил их. А вот на тех, кто давал им «повеление» и «кликал», положил опалу. Повелел выявить зачинщиков и казнить. Собственной волей вывел из паралича перепуганных слуг, придворных, оказавшихся при нем! Заставил выполнять свой приказ — а толпу вздохнуть с облегчением, что гнев царя обошел ее стороной. За подстрекателей не заступился никто. Впрочем, теперь-то сказалось, что они были чужими для столичного простонародья. Москвичей оказалось очень легко настроить против «бояр», Глинских. Но фигура царя — это было совсем другое. К нему относились с любовью, надеждами. Иван Васильевич победил. В одиночку! Точнее, конечно же, с Божьей
