выкатился из прохода на четвереньках. Мимо лапищ Лютого, мимо колючего косматого бока – шерстинка стальная, шерстинка серебряная! Схватил тележку, бросился за ворота… и только там залился слезами от пережитого страха.
А работники Пёсьего Деда сидели на крышах собачьего городка, в три голоса звали хозяина:
«Лютый вышел, Лютый сорвался…»
«Так и надо тебе, – выговаривали колёса. – Так и надо тебе, так и надо…»
Лакомый обед для одного старца – тяга невелика. Смешно равнять со снедью для ватаги водоносов. Верешко легко взбежал на горб мостика – и услышал лай.
Многоголосый и совсем не такой, как из-за забора Пёсьего Деда.
Сын валяльщика успел удивиться. Потом обратил внимание на мимоходов. Зеваки смотрели направо, указывали руками. Остановились посмотреть даже два витязя. Зелёные кафтаны, расшитые листьями папоротника, – воины были из свиты боярина Мадана, царского гонщика.
Один – совсем молодой, но с таким хищным взглядом, что Верешку сразу расхотелось на него и смотреть. У второго половина лица была некогда смята страшным ударом, затем выправлена, но впопыхах и неловко.
Верешко обоих уже встречал. Свитские Мадана гуляли то с нарагоничами, то сами. Люди сперва полагали их одного поля ягодами, но нет. Нарагоничи глядели нагло, молодцевали, хвастались силой. Витязи ходили скромно, говорили тихо, в кружалах шальным золотом не швырялись. Однако городские задиры, охочие переведаться с чужаками, аррантских парней Болта цепляли через два дня на третий. Этих же – никогда. Что такого знали смелые ухари, о чём не догадывался Верешко?
А справа был хорошо виден соседний мостик. Его облокотник недавно обрушился в воду. Как утверждали злые языки, из-за пьяниц, без конца справлявших здесь нужду. Камень заменили жердями, обломки балясин давали рассмотреть собачью свадьбу, катившуюся на тот берег.
Уличное зверьё в Шегардае миловали, потому что иначе город съели бы крысы. Подумаешь, стайка бежит, великое дело! Огрызающая, загнанная сука, полоумные кобели, шум-гам… Верешко стал смотреть больше для того, чтобы дать себе передышку.
Пёсья гоньба оказалась малость не такова, как он ожидал. Сука даже не думала удирать от назойливых женихов. Волчье-серая, очень крупная, она немного прихрамывала на бегу, но двигалась величаво, презрительно-равнодушная к гавканью преследователей… от которых её ещё и ограждали два кобеля – рыжий да пегий. Здоровенные, годные в коренники могучей упряжки, они следовали за гордой невестой, сами не посягая.
Верешко даже узнал псицу. Доводилось облегчённо переводить дух, разминувшись на тропке. Как говорили, она вела бродячую стаю, обосновавшуюся на краю Дикого Кута…
Народ разбегался с дороги, кто с руганью, кто со смехом.
И тут закричали:
– Держи вора!
Верешко оглянулся.
Крадун Карман, случившийся на мосту, не придумал ничего умней, чем потянуться к денежной мошне одного из маданичей. Эх!.. Не сметив силы, не вздымай на вилы! Вольные дружины, водившие Левобережьем купцов, нередко заглядывали в Шегардай. Уж будто ты, Карман, настоящих витязей не видал? В глаза волчьи не заглядывал?.. Что ж руку сунул прямо в капкан?
У витязя всегда одно ухо настороже, а тело пускается в пляс, не дожидаясь, пока всполошится медлительный разум. Помстилось прикосновение – и вот уже бьётся пойманной рыбкой старатель до чужого добра. Плещет по земле ногами и свободной рукой. Блажит на всю Ватру:
– Люди! Люди добры! За что-о-о…
На самом деле Кармана в Шегардае почти жалели. Числили полудурьем. Другого бы за бесконечные кражи давно лишили десницы и выгнали на бедовник, а этого, всыпав горячих, вновь отпускали.
– Такому что красть, что дышать, без одного и без другого помрёт. Зане болезнью скорбен… крадучей.
– На сына гляньте, желанные! От полудурья – полный дурак!
Заплатка, чадо Карманово, был тут как тут, куда ж без него. Увалень, застрявший в младенчестве, полз на коленях, пытался избавить родителя, разжать железные пальцы, свернувшие тому кисть… и тоже ныл, однозвучно, потерянно:
– За что-о-о…
Смотреть было жалко и страшно. Тем паче что Верешко неким краем узнавал в Заплатке себя, свои вечные потуги спасти отцовскую честь.
Витязи начали переглядываться, озираться. Народ кругом радовался дармовой потехе, шутил шуточки и, кажется, ждал, чтобы Карману отвесили по сусалам – да с тем и погнали прочь.
Было видно: маданичам, привыкшим к совсем иному закону, в новинку пришлось благодушное прощение горожан. Мятая Рожа уже собрался кулаком изготовить из Кармана своё подобие, потом кинуть в ерик… но тут скорым шагом набежали черёдники. Друзья Кийца. Неподкупные и очень злые на всех, кому в городе не живётся ладно и честно.
– Что за неустройство?
– Да Карман, вишь, у боярского воеводы мошну подрезать решил.
– Верно, что ли, уличане?
– Всё верно!
– За что-о-о…
– В съезжую, – распорядился старший дозора.
Взяли, повели, закалачив за спину руки.
Заплатка побежал следом, плача и недоумевая.
– Доворовался Карман, – слышалось на мосту.
– Коготок увяз – всей птичке пропасть.
– Кабы теперь обходом не засекли.
– Убивцы попрятались, осталось вора казнить…
– И сын, дурачок, пропадёт. Прибьют сироту.
Витязи сперва слушали молча, потом Мятая Рожа сказал:
– Строго тут у вас, левобережники. Растолкуйте нашему неразумию, что за грозного злодея воевода поймал?
Ему с охотой пояснили:
– Город наш, господин воитель, чает славной казни к стрете праведного царевича. А люди злые, разбойные – кто сбежал, кто притих. Хоть жребий бросай!
Верешко попытался представить, как жребий указывает кут, потом улицу. И вот уже избран двор, и подходят в очередь домочадцы. Сперва, конечно, прожившие жизнь старики. Следом никчёмные мальчишки вроде самого Верешка…
И участь горделива, и гибель страшна!
Последнюю жеребьёвку городское предание относило ко временам чуть ли не Гедаха Семнадцатого. Это оттого, что обряд получался не ярким, не знаменитым. Жертве, избранной жребием, отворяли кровь. Святили той смертной кровью городские ворота. И всё.
Другое дело, когда на казнь выводили пленника или пойманного черёдниками лиходея! И тот медленно умирал под кнутом, объезжая весь город! Чтобы все видели, как изгоняется зло!.. Детям наставление, людям праздник!
– Постойте, желанные, но ведь Коверька?..
– Не сознаётся Коверька. Много, говорит, на мне грехов, но Радибора не убивал.
– Три раза с пытки сказал: секи-засекай, мол, Господин Шегардай, на всё твоя воля, а проку с невинной крови не станется… И как быть с ним теперь?
– Куда ты нас привёл, воевода? – усмехнулся Мятая Рожа. Он говорил чуть громче, чем требовалось. – Здесь отправляют к Богам не лучших, но худших! И выбор доверяют року, а не мечу!
– Ты-то, по-моему, роковыми играми раньше не брезговал, – оскалился молодой вождь. – Может, испытаешь судьбу?
У него было худое, искусанное морозом лицо, взгляд опасного и осторожного зверя. Строчёный кафтан сидел на плечах чуть неловко, чуть непривычно. Воображение Верешка облачило воеводу в кольчугу, раскрасило кровью рваный налатник, дало в руки порубленный щит, иззубренный меч… Дохнуло славной древностью из легенд, которые здесь, в благополучном городе, не всякий день вспоминались.
Двое витязей заглянули сюда из другого мира. Из страны за стеной, где морозные вёрсты ложились под неутомимые лыжи, где легко говорили о судьбе, славе и смерти, ибо
