сказал лесничий. — Уж так жалко — снизу подъело, думал, ничего; хожу, нет, желтеют. Вот тебе, Пашка, и резонансная ель. Вот тебе, Александр Иваныч, и карандашный кедр и карельская береза. А ведь такие породы на такой широте. — Он улыбнулся вдруг. — Это природа сердится. Легко ли — все нам. А ей?
— Это безобразие и невнимательность, — сказал Кирпиков.
— Вредительство, — заключил Одегов. Он разочарованно крутил в руках бутылку. — Саш, ты ее оставь. Или заберешь? А то масло в ней буду держать. — Он полез на печь и стал укладываться. — Попили, поели, — бормотал он, — пойти бы кого найти. Сейчас бы бабу — и полный порядок. Чего еще надо крещеному человеку?
— Чего ж от тебя жена ушла? — спросил лесничий.
— Не хочу, говорит, дичать. Хочу, говорит, к народу. А я говорю, в лесу сижу для кого? Ну, говорит, и сиди. Может, чего высидишь. Встречаемся. Даже лучше. Захочет попилить, а я не ее, я бы тоже где и сорвался, а тоже нельзя. Будь твое питье, Саш, покрепче, ей-богу бы, к ней побежал.
— А чай? — спросил лесничий.
Одегов свесил голову.
— А не будет ли ваша такая милость, чтоб подать мне его на печку?
— Будет, будет! — весело сказал лесничий.
— А кто будит, всех раньше встает. Ну так, господа хорошие, слушайте мой отчет. Как я съездил в Слободской. Этому монаху, ребята, было легче. Кто его гнал? Кто над душой стоял: скорей, скорей? Сам подрядился и тюкал потихоньку. А там эта бабочка объясняет — и вот, главное, все на то прет, что без единого гвоздя. Так это же разве достижение? Это он специально. У гвоздей же дерево гниет. А вот днем выдьте, гляньте, какая у меня ошалевка, обшивка, гляньте! Не было в хозмаге трехдюймовки, я делал в паз, бока в зарез, тоже без гвоздя. Вы там не больно топайте, мою избу тоже в Париж повезут.
— Через триста лет?
— Хотя бы. Слышь — три альбома тетрадей отзывов. Но вообще, ребята, — сказал Пашка энергично, — если французов такой пустяк восхищает, то я даже не знаю. Там дуракам только не видно, переводы уже сбили скобками и под коньком, и у стропил. Теперь ей недолго осталось. Интересно, сколько бы он заработал? Даже по шестому разряду. За три года… На хлеб бы не заработал. Очень медленно.
— Значит, сделал бы? — спросил лесничий.
— А почему нет? Это ж красота — три года тюкайся, в душу не лезут, еду приносят. Ну, ребята, зря монаха хвалят. Французы кой-чего недопоняли. — Видно, лавры монаха возмущали Пашку. — Эка невидаль: без гвоздя! Он же нарочно, чтоб подольше стояла. Зато долго и делал. Никто же не гнал. Так и я могу. Да и вы сможете, нет, Николаич, ты вряд ли, ты отбился от топора, а Сашка хоть бы хрен.
— Не больно-то, — сказал Кирпиков, — я тут сруб поднимал, с бревном сколь возился.
— Так ты из-за бревна лазил? Нам говорят — Сашка в подполье сидит, с ума сошел. А меня чего не позвал?
Одегов первый уснул, а Кирпиков все ворочался и все не мог понять, зачем его сюда потянуло. «Ребята, — сказал бы он детям, — я пришел и ушел, а вам жить».
— Не спишь ведь, — сказал в темноте лесничий.
— Не сплю. Мы с тобой летом говорили, я думал и ни до чего не додумался. И в подполье был не из-за бревна. Я переживал, что малограмотный, а оказывается, ничего и не надо, надо только уметь жить.
— Всего-навсего, — сказал лесничий. — Тогда уж закурим. — Он сел, закурил.
Одегов услышал запах дыма и проснулся.
— А вот нынешняя пацанва, — сказал он, будто и не спал, — уже все, уже без мотора никуда. Товарищ Смышляев, отпустишь меня на три года? Через три года всех удивлю. Отпусти.
— На пенсию уйдешь — хоть на десять уходи.
— Тогда поздно, тогда сил не будет, нет, сейчас отпусти.
— Точно! — обрадовался Кирпиков. — Надо раньше. А то я соображать стал, а поздно.
— Я еще подумаю-подумаю и уйду, — сказал Одегов.
— И никто не скажет, что зря жил, — подхватил Кирпиков, — а я признаю — зря! Меня везде можно было заменить, и даже лучше.
— Не ври, — оборвал лесничий, — не наговаривай. То, что ты жил и живешь, это большой плюс для всего человечества.
— Но меня ж можно было заменить!
— Кем?
— Да хоть Пашкой.
— А его кем?
— Да хоть кем, — сказал Пашка. — Ой, ребята, давайте спать.
Они умолкли. Кирпиков не рассказал что хотел: как было плохо в пивной, как обидели его сын и невестка этим дурацким кино. «А так мне, лешему, и надо, — подумал он. — Чему я их научил? Какой пример дал? Вот мне и вымстилось. Ладно, — вздохнул он, — лишь бы они не нажглись. А Машку пусть везут. Хоть увидит, как сохой пашут. Но разве без этого не проживет? Спокойно проживет». И это он собирался сохранить, ложиться на заморозку?
— Вот уж действительно поверишь, — заговорил лесничий, снова садясь и снова закуривая, — поверишь, что человек распространяет вокруг себя магнитное поле. Ты ведь не спишь?
— Нет.
— И тем более сильное, чем напряженнее он думает. А вообще хорошо, Александр Иванович, что ты приехал, — сказал лесничий. — Именно ты. Я очень тебе благодарен. Вот, пожалуйста, тебе ответ, в данном случае тебя никто не мог заменить.
— Николаич, — сказал Кирпиков после молчания, — а ведь я хреновиной занимался — надо было мне здесь быть, пожар тушить, может быть, и спасли бы чего.
— Может быть.
21
Светало. Роса, похожая на иней, захолодила ноги.
Изгородь, поленница, баня, копешки сена барахтались в тумане. По пояс в тумане стоял лес. Лес был неподвижен, тяжел, но что-то дрогнуло вдруг в его вершине. Кирпиков вернулся в избу, присел на лавку, потом тихо лег, и сразу и неприятно вспомнилось, как он издевался над Варварой, спрашивая, как ему лежать в гробу. Он знал, что, несмотря на его плохое отношение, Варваре будет горе, и ему захотелось на будущее, чтобы предчувствие конца не обошло его и чтоб он, как кошка, заранее ушел. Он сел на лавке. Было душно, может, оттого, что хватил свежего воздуха. «Это плохо, что из-за меня будут переживать. Я не заслужил». Вдруг как будто кто окликнул его. Он надернул сапоги и вышел.
За минуту ухода и возвращения многое переменилось. Туман стал рваться, вершины леса высветились.
И как кто поддразнил, подтолкнул Кирпикова, он полез по лестнице на крышу. Он подсмеивался над собой: старый дурак, куда тебя понесло, — а сам лез все
