какой-то моросящий свет. Если бы Кирпиков знал его название, он бы сказал: астральный.
20
Началась и медленно шла вторая бессонная ночь. Кирпиков вывел мерина. Взнуздал. Подвел к штабелю дров, завалился мерину на спину. Неизвестно только, что тот подумал, уже лет пятнадцать на него не садились. Сразу за поселком Кирпиков стал понужать, и мерин не вдруг, не сразу разошелся и побежал. Не галопом, уж куда, даже не собачьей рысью, а тем нестандартным бегом, который именуется треньком. Кирпиков хлестал по бокам, шее, потом бросил поводья, а мерин все бежал, все потряхивался, боясь остановиться, чтоб не упасть. Только в лесу Кирпиков услышал перехватистое дыхание мерина и перевел на шаг. Мерин споткнулся о корни, потом еще, и Кирпиков повел его в поводу.
Лес был беспорядочен и жесток в этом месте. Никто не озаботился вырубить какие-то деревья, чтоб за их счет дать волю остальным, и росли все, выживая друг друга, и если бы сейчас решить их проредить, то было уже поздно — и корни и стволы переплелись и зависели друг от друга. Но, может быть, это было лучше: внизу было болото — и какой-никакой лес, а это болото держал.
Они шли долго и оба устали. Остановились. Кирпиков захлестнул повод уздечки за дерево, сам привалился к другому и закрыл глаза. Мерин вначале громко дышал, потом затих, будто его и не было. И слышался только шум вверху, как будто что-то все время приближалось. Спиной Кирпиков чувствовал, как ветер сгибает дерево, дерево сопротивляется, но ветер снова, сгибает его. И снова что-то приближается, будто без конца подъезжает большая машина. И вдруг — откуда взялась — крикнула птица. Испуганный хриплый звук. Кирпиков вздрогнул и встал. И, уже отвязав повод и пошагав, усмехнулся: «Страшно? Значит, жить хочешь? Что ж ты раззванивал, что изжился?»
У дерева, которое качалось и покачивало его, ему показалось, что он давно сидит тут и знает течение времен года и их вечность, что он чувствует погоду, не угадывает по приметам, а чувствует, то есть все ближе подходит к природе, перед тем как перейти в нее. Например, завтра будет последний в эту осень солнечный день. Если бы он знал, что человек — часть природы, он бы не согласился, хотя прожил именно по законам природы — от рождения, через расцвет, к старению.
Он подумал еще, что что-то исчезло, и понял: не слышно поездов. И если сейчас все идти на север, то их не будет слышно до самого океана. Какая-то мысль, важная для него, все ускользала, ему все хотелось связать концы, но все ползло под руками и некуда было ткнуть иголкой. «Да, да, — подумал он, — вот это — я бил мерина, я торопился. Мне надо было торопиться, но свое надо всегда кому-то во вред. Но нельзя же жить, чтоб ничего не надо…»
Явилась в поселок Маша такой невестой, такой разодетой, что собаки только молча переглядывались. Она прошагала вдоль новеньких коттеджей, влетела в особняк Кирпиковых, схватила их в охапку и закружила.
— Прошу хвалить! — кричала Маша. — Первое место!
Родители ее как уехали за границу, так и работали там по договору, а вот и она съездила, да не так просто, а на всемирный конкурс ума и красоты, и заняла первое место.
Когда она досыта набегалась по саду, когда переоделась и пошвыряла в передний угол под иконы привезенные наряды и сели пить чай, стала рассказывать…
— Вручение наград вы видели по телевизору?
— Да, — ответили старики.
— Я чувствовала. И косточку куриную в кармане пощупала. Но вам же не показывали этапы борьбы. Я же чуть не вылетела. Там стали измерять размеры — плеч, груди, бедер, ну и для этого надо раздеться совсем. Другие хоть бы что, а я думаю, на фиг такой график. Мне говорят: иначе нельзя, надо, ну, говорю, нет, посылайте других. И — не стала. Думаю, да чтоб ко мне с рулеткой полезли!
— Правильно, — сказали старики.
— И отодвинули на последнее место. Так и объявили: Мария такая-то, оттуда-то, не поддавшаяся общему измерению. А вырвалась вперед на конкурсе предполагаемого ублажения мужа, в скобках любовника.
— Господи, — сказала Варвара.
— Вот тебе и господи, — засмеялась Маша. — Тебя, бабушка, вспомнила, ты-то, думаю, как-то сумела. Начали, гляжу. Думала, срежусь: другие и кофе в постель, и газету, я освежающие ванны, ой, думаю, да когда простой русской женщине этим заниматься? Вызывают. Спрашивают, предполагаемые ублажения мужа. Про скобки не сказали. Ладно. Говорю: а лишь бы был жив-здоров. Долго совещались, дополнительный вопрос: «Что такое: лишь бы?» Ну, отвечаю, если я полюблю, так остальное и так ясно. Ну а совсем заняла первое место, — повернулась Маша, обнимая Кирпикова за худые плечи, — на конкурсе ума. То есть, значит, вопрос такой: что самое главное в нашей жизни? — Чего только они не присобирывали, в основном нажимали на условия, чтоб и обеспеченность, и безопасность, и свобода, и то и се, а я достала, дедушка, твою фотографию, вспомнила твои слова и вышла вперед.
— Слушай его, научит, — иронически заметила Варвара.
— Научил! Вот вам, говорю, и выложила как выпечатала, все тут вам главное: и свобода, и обеспеченность, и безопасность…
— Что ты сказала-то? Что главное-то? — спросила Варвара..
— Разве тебе дедушка не говорил? — удивилась Маша. — Что же ты, дедушка, секретничаешь? Да! — спохватилась вдруг Маша, даже подпрыгнула. — А наград-то!
Наградой был чайный сервиз удивительной красоты. Легкие расписные чашки осветили изнутри сервант. А одну чашку, самую красивую, Маша взяла и бесшабашно хлопнула об пол. Собрала осколки и позвала дедушку делать новые секретики.
— Дедушка, — спросила она по дороге, — а помнишь, ты мне про тучи рассказывал, как они схлестнулись не на жизнь, а на смерть, помнишь? Я думала, сказка.
Кирпиков стал улаживать коня. Лесник Одегов вышел на крыльцо.
— Кто?
— На постой-то пустишь ли?
— За постой деньги платят.
— А у меня натурой.
— Я как знал, — обрадовался Одегов, — ужинать не садимся.
Лесничий щурился на этикетку, надел очки.
— Французский коньяк! — сказал он. — Здесь? Оригинально.
Кирпиков тянул к огню вовсе не замерзшие руки, совался помочь. Сели. Одегов все говорил:
— Думали, поедим да спать, а тут на-ка. Еще и выпьем. И не грех. Верно, Николаич? Такое лето скачали.
— Не грех, не грех.
Выпили за прошедшее лето, за потушенные пожары. Сколько подросту погибло, сколько гектаров уже проделанных рубок ухода и санитарных смахнуло. Лет на пять… Какой! Считать с подсадкой, на десять отдернуло.
— Главное, конец моим питомникам, — уже с привычной грустью
