собственном мирке, имевшем мало общего с обычным миром. Невозможно было следовать за его рассуждениями. Мысли его не были связаны друг с другом, и, как бы вы ни копались, вам так и не удавалось получить последовательное объяснение его поступка. Казалось, у него имеется свой личный язык (хотя тот же Витгенштейн и отрицал саму возможность существования такого языка).
Когда я сообщил сержанту, отвечавшему за содержание арестованных под стражей, что этот человек — сумасшедший, мое сообщение, похоже, не стало новостью для полицейского. Я добавил: на мой взгляд, ему следовало бы обвинить арестованного в покушении на убийство. В конце концов, тот ясно выразил свое намерение убить. Конечно же, я не думал, будто он может (или должен) быть признан виновным в таком преступлении (если только его помешательство не стало результатом невольной наркотической интоксикации; это могла бы установить дальнейшая проверка — тесты, обследования и т. п.). Однако надлежало должным образом официально зафиксировать его весьма опасное деяние и затем провести судебный процесс, результатом которого стало бы помещение его в больницу при условии строгого надзора. Это не только защитило бы общество, но и в каком-то смысле заверило бы жертву в том, что к этому вопросу отнеслись серьезно.
Сержант, отвечавший за содержание арестованных, явно хотел поскорее сбыть с рук этого психа, поэтому он настаивал на том, что закон не позволяет ему выдвинуть обвинение против сумасшедшего и что, если я немедленно не отвезу задержанного в больницу (без выдвижения обвинений), ему, сержанту, придется выпустить его обратно на волю и даже вернуть ему топорик, потому что, насколько ему известно, это собственность задержанного.
Это был сущий шантаж, и я принялся спорить, но никакие мои доводы на него не действовали. Я заметил: если бы этот тип все-таки успешно совершил убийство, сержант не уверял бы, будто не может выдвинуть против него обвинение, и не грозился бы отпустить его восвояси, если его немедленно не отвезут в больницу без всяких обвинений. Так что, пояснил я, в этом смысле нет разницы, убил он или нет. Более того, добавил я, наша больница не является хорошо защищенным зданием, двери в ней не запираются, и из нее легко сбежать. Ведь соображения общественной безопасности явно требуют, чтобы он оставил задержанного в участке, пока для того не подыщут какое-то подходящее место? Но сержант был непреклонен. Или я немедленно приму его в нашу больницу, или он его выпустит. Я посчитал, что он настроен серьезно и что он вполне готов отпустить задержанного на все четыре стороны, — и я почувствовал, что долг повелевает мне уступить.
Поэтому не существует никаких официальных (и доступных всем желающим) записей — «публичных актов» — об этом происшествии. Получалось, что никакого преступления не было. Жертва наверняка долго пребывала в мучительной неопределенности, гадая: что сталось с человеком, который пытался убить ее без всяких причин (или по какой-то безумной причине)?
У полицейских было и несколько других методов, которыми они занижали показатели преступности и скрывали преступления: все это шло на пользу лишь самой полиции. У меня был один пациент, юноша индийского происхождения, только-только окончивший университет с дипломом первой степени по специальности, которая гарантировала ему превосходное место. У него оставалась пара недель до занятия своей первой в жизни должности, и он провел их, помогая родителям в их магазинчике: им, как и многим индийским иммигрантам, эта продуктовая лавка послужила материальным подспорьем для продвижения своих потомков по социальной лестнице.
Он работал в магазине один, когда вошли трое юных оболтусов, хорошо известных в этих местах (знала их и полиция).
Они стали брать пиво из холодильника, и мой пациент (полагавший, что они еще не достигли возраста, начиная с которого разрешается покупка алкоголя) попросил их предъявить документы. В ответ они просто ушли из магазина, унося с собой пиво.
Он последовал за ними и, едва выйдя за порог, потребовал вернуть товар. Один из юнцов развернулся и попытался нанести ему удар кулаком, но вместо этого попал по витрине, сильно порезав предплечье, которое тут же стало обильно кровоточить. Двое дружков раненого сбежали, но мой пациент велел ему вернуться в магазин. Там он остановил ему кровотечение и вызвал скорую. Вызвал он и полицию.
Полиция сумела найти двух других правонарушителей (что, в общем-то, неудивительно) и предъявила всем троим обвинение в краже, а одному из них — в попытке нападения. Но потом эти трое (каждый — с длинным криминальным «послужным списком», невзирая на юный возраст) стали утверждать, будто мой пациент выбежал из магазина и сам набросился на них. Полиция сделала вид, что поверила этой смехотворной истории, и арестовала моего пациента. Юнцы упорствовали в своих обвинениях против него, и органы обвинения стали планировать судебный процесс, объявив, что откажутся от обвинения, только если он сам откажется от обвинений против этих трех хулиганов.
Несомненно, в истории человечества бывали худшие проявления несправедливости, но отныне моему пациенту стало очень трудно поверить в справедливость британской системы уголовного правосудия. Несправедливый суд не единственный способ, каким можно творить несправедливость.
Тонкая голубая загогулина[28]
Моей жене самой довелось испытать на себе злостную некомпетентность и нравственную деградацию полиции. Незадолго до описанного ниже события мы вышли на пенсию и собирались переезжать. Мы поставили в саду перед домом большой контейнер, куда сложили всякий твердый и громоздкий хлам, который с годами накапливается во всяком хозяйстве и который мы не хотели брать с собой в новый дом. Однажды, выглянув в окно, моя жена увидела, как несколько юнцов поджигают содержимое этого мусорного контейнера. Она позвонила в полицию. Полиция спросила, каких действий она от нее хочет.
— Конечно же, я хочу, чтобы вы их арестовали, — ответила она.
Но это оказалось невозможным: все полицейские силы были заняты в других местах. Тогда моя жена сказала, что в таком случае ей нужен номер дела — чтобы по крайней мере это преступление было официально зафиксировано. Полиция поначалу наотрез отказалась это сделать, яростно воспротивившись такому предложению. Моя жена продолжала настаивать — тоже довольно упорно. В конце концов ее собеседник уступил и с большой неохотой зарегистрировал ее заявление о преступлении. Оно портило им статистику — увеличивая количество зафиксированных преступлений и при этом снижая показатель раскрываемости. Но этим дело не кончилось. Уже через несколько минут моей жене позвонил высокопоставленный полицейский (гораздо выше по званию и должности, чем ее предыдущий собеседник) и заявил, что своей жалобой она вынуждает полицию напрасно тратить время.
Услышав обо всем этом,
