и будили в нём полемический задор и
провоцировали протестные выплески, отражаясь также и в коллизиях и судьбах
героев его произведений, но всерьёз повлиять на «солнечный» характер натуры
не могли. Долинин, собственно, это и подмечает: «Набоковский изгнанник-наблюдатель … находится в ином измерении», связывая окружающее «только
со своей собственной судьбой и внутренней потребностью в творчестве».4
При всей пылкости и изобретательности, восторженной эйфории и разя-щей язвительности, при намеренно претенциозном, на английском, языке мировой науки, названии опуса, текст «On Generalities», по сути – запоздалый и
вторичный по характеру отклик на философско-публицистическое эссе
Ландау, изданное в 1923 году и оказавшееся единственным протестом, противостоявшим потоку мрачных и, как оказалось, более чем оправданных пророчеств. Кроме Набокова, поддержать Ландау оказалось некому. В запале схватки Набоков наотмашь бил противника полемикой высокого накала, но всерьёз
её можно воспринимать лишь как отчаянную психологическую самозащиту –
«розовые» очки гипертимика, до последнего стоявшего на баррикадах оптимизма.
Дальнейшее противостояние Набокова «дуре-истории», а заодно и её
жертвам на литературном поприще на родине и в эмиграции, нашло подлинное выражение не столько в извержениях гейзеров публицистики, а в том, что
герой «Дара», Фёдор Константинович Годунов-Чердынцев, «с какой-то радостной, гордой энергией, со страстным нетерпением уже искал создания че-го-то нового, ещё неизвестного, настоящего, полностью отвечающего дару, 1 Там же. С. 245.
2 Там же. С. 244.
3 Там же. С. 240.
4 Там же.
86
который он как бремя чувствовал в себе».5 Путь был найден. И он оказался
успешным и устремлённым в вечность, как о том и мечтал Набоков.
«КОРОЛЬ, ДАМА, ВАЛЕТ»:
ОТ РАССКАЗЧИКА И УЧЕНИКА – К УЧИТЕЛЮ
И ВОЛШЕБНИКУ
В пятой, последней главе «Дара», герой, «возмужание дара» в себе уже ощутив-ший, и по этому поводу, «при новом свете жизни», преисполненный восторга и
благодарности («И хочется благодарить, а благодарить некого»), не зная, «куда
девать все эти подарки», готов их употребить немедленно для составления практического руководства: «Как быть Счастливым» (так в тексте, с заглавной буквы).1 По мнению Бойда, «в каком-то смысле “Дар” и есть такое руководство».2
Такая, звенящая счастьем, заявка на учительство – первая и, может быть, даже единственная в своём роде, в творчестве Набокова. И она даёт основание
предполагать, что по отношению к «Дару» вся предшествующая ему череда
романов воспринималась автором как по восходящей, но ученичество. Следует, однако, помнить, что этот ученик чуть ли не с трёх лет имел обыкновение
заглядывать в конец учебника – в будущее «блистательное совершенство»
прилежного ученика. И в зрелом возрасте заявлял, что «эти чары» не выдохлись и проявлялись всегда и во всём, чем бы он ни занимался.
Впрочем, первый его роман, «Машенька», был скорее предварительной
прививкой от ностальгии, и читатели, поверившие, что сцены из эмигрантской
жизни обещают стать магистральной темой Набокова, были разочарованы и
обескуражены его обращением к чужой, «немецкой» почве и банальному тре-угольнику криминально-патологических страстей в следующем, втором романе «Король, дама, валет». Он был задуман летом 1927 года на пляжах Померании, в Бинце, где Набоковы пестовали двух подопечных мальчиков. Писать
Набоков начал в январе 1928-го, к лету закончил чистовик, и в конце сентября
роман был опубликован берлинским издательством «Слово».
Сорок лет спустя, в предисловии к американскому изданию, Набоков
объяснил, почему ему тогда понадобился этот «лихой скакун»: «В стадии постепенного внутреннего высвобождения … независимость от всяких эмоциональных обязательств и сказочная свобода, свойственная незнакомой среде, соответствовали моим мечтам о чистом вымысле».3
5 Набоков В. Дар // Собр. соч. в 4-х т. Т.3. С. 251.
1 Набоков В. Дар. Собр. соч. в 4-х т. Т.3. С. 484-486.
2 ББ-РГ. С. 524.
3 Набоков В. Предисловие автора к американскому изданию. Собр. соч. в 4-х т. Т. 2. С.
8.
87
А что, собственно, стояло за мечтами о «чистом вымысле»? Вряд ли, как
ссылается Набоков, всего лишь одно желание избавиться от признаков жанра
«человеческого документа», которые он заметил за собой в «Машеньке».4 И на
что он собирался употребить «сказочную свободу» и независимость от всяких
эмоциональных обязательств? Чем ему помешала «человеческая влажность», которой «пропитан» первый роман?1 И каким образом «очевидный изъян»
(условность немецкого фона романа) «может обернуться тонким защитным
приёмом»? И почему Набоков, по его признанию, считал, что «слишком многим обязан своим ранним творениям»?2
По-видимому, потому, что это была школа, самообучение, в которой всё
нанизывалось на один стержень, всё вращалось вокруг одной оси: человек и
его судьба. Второй роман Набокова – и первый в этой серии – своего рода по-лигон, макет, на котором он начал свои «упражнения в стрельбе»: разработку
центральной для его творчества темы – темы судьбы, а в ней – и это главное –
поиск сил и механизмов, ею управляющих. Для того и нужны были ему «чистый вымысел», «сказочная свобода» и независимость от эмоциональных обязательств, чтобы показать, что судьба человека прокладывает свой путь через
случай, но в соответствии с исконно присущими данной конкретной личности
индивидуальными характеристиками.
В отличие от истории человечества, в которой, как полагал Набоков, нет
никаких детерминантов, а есть только хаотическое нагромождение случаев, в
истории каждого отдельного человека случай может быть агентом судьбы. Детерминант здесь – только и исключительно личностные качества человека, по-лучаемые им врождённо. Диапазон свободы выбора имеется, но он сугубо ин-дивидуален, границы его определяются
