одежды, ни лошади. Только смутные очертания капюшона и конской гривы. Всадник колотил в окно, не слезая на землю.
Мать вышла в сени и долго говорила с ним, явно не соглашаясь с чем-то. Но потом все же отступила. Помню, как она с порога оглоушила всех тем, сказав: «Я уезжаю». Отец с братом подскочили. Брат Иван еще совсем тогда мал был. Отец ей: «Акулини, ты рехнулась!» А я побежала к ней, вцепилась в подол и твердо сказала, что поеду с ней, иначе и она никуда не поедет. Мать покачала головой, но кивнула. Мы быстро собрались. Меня посадили впереди на коня, а мать села на круп. И мы помчались по скользкой дороге сквозь ледяной дождь и ветер. Но я не чувствовала холода. Сердце замирало от скачки и нахлынувшего счастья. По дороге всадник рассказал матери, что у старосты села Зенона тяжело заболел сын, он ходил в горы на охоту и там простудился. Находится в горячке. И все боятся, что умрет. Это был Василеос. Я и раньше слышала о нем. Да все тогда передавали рассказы о его подвигах против дикого зверя и о бесстрашных путешествиях через горы. А мне пятнадцать лет. Неужели я собственными глазами увижу самого Василеоса! Я не верила своему счастью. Помню, как вошли в дом Зенона. Он сидел у жаровни, горько сутулясь на угли, а в глазах бездонное отчаяние. Мать прошла в спальню, а я осталась с ним. Василеос не приходил в сознание. Когда Зенон отлучился, я подслушала разговор Ефимии с матерью. Мать сказал, что вы́ходит. Объяснила все по поводу лекарств: когда и сколько принимать. Обещала побыть с больным еще сутки, не больше, для полного очищения совести, поскольку дома у самой хлопот полон рот. А потом наклонилась и тихо прошептала Ефимии, дескать, что Василеос после такого переохлаждения может закашлять кровью. И посоветовала… – Мария на несколько секунд задержала рассказ. – В общем, сказала, что ему нужно поспать с молодой девушкой. В мужском теле, дескать, просыпается дух и начинает бороться с болезнью.
– Да, наш организм – необычайная тайна. Наверно, такой метод заставляет каким-то образом работать иммунную систему. – Челик приподнялся на локте, воспользовавшись очередной заминкой в рассказе.
Мария встала, подошла к столу. Словно от чего-то отмахнулась и продолжила:
– Как я уговаривала мать задержаться еще на денек! Готова даже была встать на колени. После долгих колебаний она согласилась. Что было с моим сердцем тогда! Да оно чуть не выскочило наружу, и одновременно я испытала страх, от которого даже подступила тошнота. Точнее, не страх. Что-то еще. Потому что я готова была преступить черту, за которой уже маячил мрак. Я отчетливо видела тот мрак. Знала, что делаю очень нехорошее, неправильное. Ночью, когда Ефимия и мать ушли к соседям на отдых, а Зенон уснул прямо у жаровни, я прокралась в спальню Василеоса и легла с ним рядом. Между нами ничего не было. Я просто прижалась к нему и отдала свое тепло. Он во сне обнял меня, прижал. Я чувствовала, как расслабилась его плоть и одновременно пробудилась к жизни. Мне было так хорошо и спокойно, что я заснула. А утром, открыв глаза, увидела на пороге свою мать. За ней стояла Ефимия. Не помню, видел нас Зенон или нет. Панделиса точно, слава Богу, не было. Мать схватилась за голову и запричитала. Ефимия окаменела, точно столб. – Мария снова остановилась и попыталась смахнуть с пряди отсвет луны.
– Что произошло дальше? – Челик боялся пошевелиться.
– Дальше я услышала от матери, что никогда не смогу иметь детей, потому что возлегла с мужчиной до свадьбы. И что он никогда не сможет по-людски полюбить меня, ведь все произошло против его воли. Но мне было наплевать. Главное, он не будет кашлять кровью. Тот же всадник увез нас в свою деревню. А через месяц Зенон выслал сватов. Ждали год до свадьбы. Я уже поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет: Василеос даже толком не видел меня. Но тоже оказался виноватым. Так мы поженились. Я не знаю, что творилось в душе моего мужа, но он так и не прикоснулся ко мне. Стыдно сказать: прожив девять лет, я до сей поры девственница.
– Мария. – Капитан снова взял ее за прохладное запястье и испытал невероятное блаженство.
Она не отдернула руку, а ближе наклонилась к нему. Ее рыжие волосы коснулись его лица. Запах горного ветра и морской соли. А еще… И каких-то еще цветов. Или показалось? Нет, запах будущих трав, поднявшихся на берегу Красной реки. Их еще нет, а запах в волосах Марии уже есть. Время, остановись. Остановись, пожалуйста. Челик неуверенно притянул женщину к себе и поцеловал в потрескавшиеся губы, на которых легкая корочка белого цвета. И ничего, кроме этой корочки – она целый мир и огромнее звездного неба.
– Мария.
Она не сопротивлялась. С плеч скользнула в темноту пола рубаха, и высокая белая грудь, покрытая веснушками, предстала во всей своей смертельной красоте. От веснушек проливались лучики света. Вся ее плоть светилась изнутри, словно зажглась лампа. По бархату кожи скользнула узкой ладонью луна, не удержавшись от прикосновения. Две раскрывшиеся алые розы, долина идеального живота и треугольник проснувшихся журавлей.
В глазах Челика качнулся оконный крест, перевернулся и полетел, стремительно вращаясь, словно винт его «Фоккер Таубе».
Солнце медленно поднималось над горизонтом, освещая морскую незамысловатую рябь. Побледнела луна и почти слилась с белесой высью. Издалека, со стороны гор, послышалось блеяние овец и ржание лошадей. Ветер сначала донес эти звуки из лагеря Василеоса до жалкой лачуги Марии, а потом отбежал в сторону, развернулся, задул с другой стороны. Повеяло гарью, паленой шерстью, сладковато-едким запахом смерти. Сгоревшее село напомнило о себе.
Белый женский платок тяжело катится по раскисшей от января долине, то резко ускоряясь, то зарываясь в ракитовый куст, то присаживаясь отдохнуть на широколобый камень. Словно потерявший себя человек. Докатившись до обрыва над рекой Халис, на несколько мгновений застыл. Ударил по спине ветер и столкнул вниз. В воздухе раскрылись крылья, неспособные для полета, лишь для продления агонии в воде. Крылья плывут и медленно уходят во тьму течения. И вот уже скрылись совсем.
Вдалеке, там, где тропинка отходит от дороги, показался человек. Он тяжело ступает, приближаясь к хижине Марии. Высокая овечья шапка чабана, высокий посох, длинная шерстяная накидка. Мохнатый головной убор то выныривает из тумана, то вновь становится невидимым, как и все остальное, лишь звук шагов отчетливее и ближе. Он идет со стороны гор,
