не брат.
— Начали с Крымской войны и закончили пушкинской легкой эротикой, — заметил Саша.
— Не закончили, — сказал царь. — Все еще впереди.
— Ну, уж десятая глава… Ее осталось-то две с половиной строфы.
— Но весьма радикальных, — заметил папа́. — Один «цареубийственный кинжал» чего стоит!
— Мне кажется, Александр Сергеевич не одобряет своего друга Якушкина, скорее, иронизирует над ним. И почему Никса не должен об этом знать? Это наша история.
— Ты слишком торопишься. Саша, а у тебя откуда эти тексты?
— Я записал их по памяти.
— А помнишь откуда?
— Из снов.
Царь поморщился.
— Более реалистичного объяснения у тебя нет?
— Нет.
— А список похабной поэмы про «Царя Никиту» откуда взялся?
— Не знаю, почерк мне не знаком.
— Ты сразу узнал текст!
— Конечно, папа́. Потому что я помню начало.
— Из снов?
— Да. Другого объяснения у меня нет.
Царь затянулся, смахнул пепел с сигары на серебряное дно пепельницы. Резче запахло дорогим табаком.
За окном уже мерк свет, хлопья шли кругами, и синело вечернее небо. Один за другим вспыхнули желтые газовые фонари.
Папа́ позвонил в колокольчик. Лакей с поклоном вошел. Зажег свечи в люстре и канделябрах. Зашевелились тени в алькове за занавесками, и словно ожили портреты на стенах.
Царь докурил сигару и отпустил лакея.
— Ну, и последнее, — сказал он.
И кинул на стол еще несколько документов.
Это были конституции, которые Саша взял почитать еще в библиотеке Царского села, и из которых делал выписки.
А также Сашин дневник и тетрадь с этими выписками.
— Что преступного с том, чтобы интересоваться конституционным правом? — спросил Саша. — Чичерин им профессионально занимается.
— Чичерин у Герцена печатается, — заметил папа́.
— «Обвинительный акт»?
— Да.
— Он с Герценом дискутирует. Также, как я. Почему все упреки нам, а не его единомышленникам?
— Потому что вас есть некоторая надежда наставить на Путь. Преступно не то, что ты интересуешься чужими конституциями, а то, что сочиняешь свою.
— Просто мне было интересно понять, как это работает. Чтобы понять какой-нибудь механизм, лучше всего попытаться собрать свой.
— Угу! И название подходящее.
Папа́ раскрыл тетрадь примерно на середине и показал Саше разворот. На верху левой страницы красовалась надпись:
«Конституция РИ, 1858».
— И не смей мне говорить, что «РИ» — это не «Российская империя»! — предупредил царь. — Ты же любишь сокращать.
— «РИ» — это Российская империя, — согласился Саша. — Зачем мне писать конституцию чего-то еще? Даже в герцогстве Гессен-Дармштадском есть конституция. С 1820 года. 38 лет. У нас мама́ из страны с конституцией.
— Есть. Но не такая, — заметил царь. — Я правильно понял, что ты собираешься дать женщинам избирательные права?
— Да.
— Ты серьезно думаешь, что они им нужны?
— Те, кому они не нужны, ими не воспользуются. В чем проблема? Я же не собираюсь их на выборы насильно загонять. Почему бы не дать избирательные права таким женщинам, как мама́?
— У тебя бессословное общество! Ты собираешься вообще уничтожить дворянство?
— Я собираюсь сделать дворянством весь образованный класс. Кстати, не вижу в этом ничего радикально нового. Табель о рангах про то же.
— У тебя написано: «все равны». Где особые права дворянства?
— Не нужны никакие особые права. Достаточно высокого социального статуса. Чтобы дворянство, проматывающее свои капиталы в Парижах, не смотрело свысока на промышленников, которые дело делают. И «купец третьей гильдии» не звучало как уничижительная кличка.
— Ты всех Сен-Жюстов переплюнул! Я ничего радикальнее не читал!
И Саша подумал, что господа Петрашевцы схлопотали фиктивную смертную казнь за куда меньшее.
— Я понимаю, что моя конституция немного на вырост, — примирительно сказал он.
— Не то слово! «Билль о правах» у американцев списал?
— Во многом, да. У них порою очень удачные формулировки. Например, «Парламент не имеет права принимать законы, ограничивающие свободу слова».
— А государственная тайна?
— Разглашение государственной тайны — это злоупотребление правом. Но ты прав, конечно. Надо все прописывать, иначе под злоупотребление правом можно и критику полиции в личной переписке подвести. Например, можно так: «Парламент не имеет права принимать законы, ограничивающие свободу слова, кроме случаев защиты государственной или коммерческой тайны».
Честно говоря, Саша списал не столько у американцев, сколько у Шахрая.
Ту, еще не испорченную поправками российскую конституцию, Саша решил записать просто, чтобы не забыть. По крайней мере, места, которые считал удачными и применимыми к окружающей действительности 19 века.
Вполне удачной конституция 93 года не была. Иначе бы не дала себя переписать до неузнаваемости. Поэтому пришлось здорово потягать из американской.
А монархические институты Саша слизал у датчан и бельгийцев. Государственный совет, в который по умолчанию входили великие князья и люди, назначенные императором, практически становился верхней палатой парламента.
Компромиссный вариант, конечно. Но самой главной частью проекта Саша пока считал «Билль о правах».
— Проект не закончен, — сказал Саша. — Это даже не черновик, это наброски. Я пока не собирался его никак использовать. Там национальный раздел вообще не написан.
— Не стоит заканчивать этот проект, — сказал папа́. — Это не для нас. Мы не французы.
— Это не зависит от национальности, — возразил Саша. — Все народы проходят примерно один и тот же путь.
— А ты об этом? — усмехнулся царь. — Чуть не забыл.
И выложил на стол свой последний козырь.
Уголовный кодекс Лепелетье на французском и сборник работ Карла Маркса на английском.
— Не ожидал увидеть? Герцен тебе прислал в качестве подарка на Рождество. На границе перехватили.
— Кодекс Лепелетье я обязался прочитать, поскольку мы с Александром Ивановичем поспорили, какой кодекс лучше. Я утверждал, что дедушкино «Уложение». Ну, конечно, надо знать, о чем говоришь. Было бы жаль не исполнить обещание.
— Бог с ним с революционным кодексом, — вздохнул папа́. — А Карл Маркс тебе зачем?
— Чтобы издать его с комментариями компетентных людей. Того же Чичерина, Чижова, Кавелина, кого-то из серьезных экономистов. Чтобы образованная публика прочитала и не восприняла, как новую Библию, просто потому что это запретный плод. От этого в десять раз больше проку, чем от запретов.
— Саша — ты мой сын, — сказал царь, — и в уме тебе не откажешь. Ты меня поражаешь каждый раз. Но это слишком: переписка с Герценом, запрещенные стихи, «Путешествие», Рабле, конституция. Карл Маркс! Поэтому…
Глава 16
— Николай Васильевич Зиновьев проводит тебя на гауптвахту, — закончил царь.
На «губу», значит. Честно говоря, Саша ожидал худшего.
За дверями кабинета, в приемной, уже ждал гувернер.
Саша оглянулся в поисках лакея, которому оставил ментик. Распрекрасная гусарская куртка на меху, а в таких местах обычно не то, чтобы тепло. Вернут интересно?
Слуга заметил его взгляд и с поклоном
