Безмятежное чело Катюшки впервые отуманилосьлегким облачком задумчивости. Она нерешительно оглянулась на стоячий сундук сдверцею, «шкап» называемый. Это была не какая-нибудь там деревенская иликупеческая грядка,[76] а необъятное вместилище, в коем наособенных распялках… нет, не висели, а скорее стояли, топорщась фалбалами иблондами,[77] платья из золотого и серебряного травчатого штофа,атласа и гризета[78] различных цветов, тафты однотонной иузорчатой, бархатов и гродетуров – что одноцветных, что травчатых. В особенномотделении лежали шиньоны, кружева, цветы – они сменялись на Катюшкиной головеежедневно, хотя она всему предпочитала фонтаж-коммод, с фальшивымитрубами-локонами на макушке и пышным хвостом снизу. Алена поглядывала на этосооружение с ужасом: брезговала чужими волосами, да ей и ни к лицу было, и ни кчему – своя коса русая, спелая, до подколенок… Под платьями были гораминавалены башмачки: кожаные, сафьяновые, атласные, парчовые; новые, яркиевперемешку с поношенными, протертыми на подошвах до дыр после неутомимыхпольских, англезов, галопов, контрдансов, до которых Катюшка была столь жеохоча, как до мужских ласк.
Потерять все это было куда страшнее, чемиспытать побои Фрица, который ее никогда и пальцем не тронул, – можетбыть, он и вовсе драться не умеет! Да, расставаться со всем этим изобилием уКатюшки не было желания, – да и намерения у нее такого не было, какпоказали дальнейшие события!
А пока же она невзначай взглянула в окноповерх Алениной головы, и тотчас личико ее снова засияло, в глазах запрыгалибесенята, и, махнув пухленькой ручкой, Катюшка заговорщически прошептала:
– Да черт ли с ними, с этими блядунаминемецкими! Ты лучше погляди… погляди только, что мне от швейки принесли! –И она с лихорадочной поспешностью принялась развязывать тот самый узел, скоторым явилась домой, а потом вдруг накинулась на Алену и в одно мгновение окараспустила шнурки на ее лифе.
– Раздевайся! Раздевайся же… экая тыкопуша! Я хочу поглядеть, как оно со стороны.
Катюшке всегда было – вынь да положь, Аленауже и отчаялась противиться ее придумкам, а потому покорилась: выскочила(лихорадка подруги передалась и ей!) из подаренного Катюшкою и почти вовсенового светло-серого гризетового платья – не из самых оно было, конечно,дорогих, но Алене казалось бесподобным! – потом, повинуясь ошалелойКатюшке, спустила рубашку – и на нее тотчас было обрушено нечто душистое,воздушное, нежно-нежно-голубое. Как будто облачко предрассветное, прозрачноеокутало Алену, и легкие струйки одели ее с головы до ног, но неудержимо ползлис плеч, остановив свое скольжение, лишь когда зацепились за ознобновстопорщенные соски.
И в это самое мгновение вошел фон Принц.
– О! Фрицци! Майне либер! – Катюшкас восхитительным лицемерием кинулась ему на шею, оставшись, впрочем, наприличном расстоянии благодаря надетой под робу ивовой корзинке.
Фриц охотно ответил бы на воздушное чмоканьенапомаженных губок полновесным поцелуем взасос, однако он сам платил заКатюшкины помады, румяна и белилы, а потому не впился в алые губки, не прижалсящекой к бело-розовой щечке, не прижал к себе (до хруста фишбейна!) округлыйстан своей подруги. Поцеловав и обняв скорее воздух вокруг, чем саму Катюшку,он вдруг увидел нечто, изумившее его своей неожиданностью, – и уставилсятуда, не без усилий выискав щель для обозрения между труб и лент Катюшкинафонтаж-коммода.
Алена перестала дышать, опасаясь, что весьмалегкомысленное нагромождение буфмуслиновых[79] складочек ифалбалочек рухнет к ногам, оставив ее перед взором отменно одетого Фрица (онлюбил все яркое и частенько наряжался в розовые, желтые или попугайно-зеленые,как сейчас, цвета) вовсе голой. Она и прежде-то с трудом привыкала, чтоприходится снимать нательный крест из-за декольте, выставляющего его напоказ,будто наперсный, а ношение наперсных крестов приличествовало только царю илипатриарху. Здесь же она вся себе казалась сплошным декольте. И замирала отсмущения.
А в голову фон Принца, вообще склонного кфилософствованиям, явилась мысль, что женщина есть хамелеон (не только змеялютая, хитрая лиса, кошка, собака, щука, ворона, сорока и т. п.) – именнохамелеон, принимающий на себя цвет предметов, его окружающих. Он и прежде-тоничего не имел против, когда его Lieber Катюшхен решила оставить при себеотважную русскую девицу – довольно-таки неприглядную, кстати сказать. Что стого, что при первой встрече Алена оказалась одета в ветхую сорочку, подкоторой так и сквозило тело! Фриц был человек цивилизованный, а потому русскиетуземки для него не существовали как женщины – что в белье, что в своихпросторных нарядах, дававших им полную свободу раздаваться вширь.
Потом он одобрительным взором отметилпреображение Сандрильоны[80] если не в принцессу, то хотя бы вприличную фрейлен, но теперь… tausende von Teufelen![81]Истинная нимфа, нет, подымай выше – богиня! Или вполне достойная изображатьоную в живых картинах, до которых так охоч вдруг сделался русский государь, чточуть ли не силком заставлял еще диких боярышень щеголять в одних исподнихрубахах, украсив головы цветами, с корзинами плодов в руках, изображая Венериныпиры. Церера… да нет, глупости! Венус, ну в точности Венус!
Фриц глядел на эту знакомую и незнакомуюженщину – и словно впервые видел ее низкие, прямые брови, странно-темные приослепительно-белой коже и светлых глазах. Ресницы тоже были темные, длиннющие,круто загнутые, и в их обрамлении серые глаза казались особенно яркими и как бывлажными. Полурасплетенная темно-русая коса лежала на мраморных плечах… завиткиее спускались на нервно вздрагивающую грудь, зачем-то прикрытую этимбледно-голубым неглиже. «Неглиже, – значит «без всего», – мелькнула уФрица мысль, и он ощутил, как вдруг забилось его спокойное немецкое сердце. Егонестерпимо потянуло поскорее распахнуть сей наряд и поглядеть, что это под нимстоль приманчиво розовеет, белеет, а внизу и темнеет. Стало быть, Алена… да, еезовут Алена, то есть Ленхен, вовсе без рубахи, в одном этом самом «без всего»?
