– Красиво, правда? – промурлыкалаКатюшка, не упустившая ни единой тени, пробежавшей по лицу ее любовника…считай, уже бывшего любовника. – О, Фрицци! Я бы так хотела тебе показатьвсе, что нынче получила у белошвейки! Но мне и самой охота поглядеть! Вот что:мы поглядим все это на Алене! И ты мне скажешь, что тебе нравится, и это мнекупишь. Хорошо, дружочек?
«Дружочек» слабо кивнул – и с облегчениемрухнул в очень своевременно подвинутое кресло. Ему вдруг стукнуло в голову, чтоКатюшхен заставит Ленхен переодеваться прямо здесь, перед ним! Слава богу, нет…увы, нет.
Катюшка уволакивала Алену в соседнюю светлицуи там помогала облачаться. На Алену словно столбняк напал. Она ощущала себя всердцевине некоего смерча из нижних шелковых или атласных юбок, шнурованья безрукавов, лент, сорочек, чулочек, а также всевозможных кружев: тут были икружева «лама», сплетенные из очень тонкой шерсти, шантильи из крученогочерного шелка, шелковые же блонды, причем эти последние – серебряные с белымшелком и серебряные с битью,[82] золотые с белым шелком изолотые с битью, серебряные с белым шелком на одну сторону городки,[83]серебряные с грязно-синим шелком, кружева с бисером, простые белые и черные безсеребра… Окутывая Алену аршинами и аршинами кружевных лент, Катюшка выгоняла еена обзор к Фрицу в одной только буфмуслиновой беленькой сорочице и, судовлетворением отметив, как все чаще ходит вверх-вниз кадык на немецком горле,вновь влекла переодеваться – и вновь выставляла на обозрение, тараторя приэтом, что хороших кружев и белья нынче и взять негде, если не похлопочешь да неперекупишь плетенье знаменитых кружевниц из Страстного и Ивановскогомонастырей: Настьки Андреевой, Машки Семеновой да Анны Дмитриевой… То естьвихрь, завертевший Алену, еще и непрестанно болтал, не давая ей самой и словцамолвить, а порою проделывал и вовсе непристойные вещи: сдергивал рубашонку сплеч, так что обнажались груди, и невинным Катюшкиным голосом выпаливал:
– У нас еще не носят, а в иноземщине, мнеМатрена Монсова сказывала, так даже очень: кружево вокруг декольте, бертаназывается, а плечи все голые, и груди видны!
Груди были видны – что да, то да…
* * *
– Ты что, бабонька, с ума съехала, будтостарая собака со скирды?! – возопила (впрочем, шепотом, чтобы не услышалФриц за стенкою) Алена, облачаясь наконец в свою сорочку и серое платьице,показавшееся монашески-строгим после всей той череды воздушных исподниц, вкоторых она принуждена была шествовать. – Зачем, зачем было меня такпозорить?! Я что, девка площадная?!
– Позорить? – Катюшка с искреннимизумлением вытаращила свои хорошенькие глазки. – Ты что? Ну и дурочка! Дая просто показала Фрицци, какая ты у нас красавица, какой лакомый кусочек!
– Зачем ему, Христа ради, мой кусочек,когда у него есть вся ты? – буркнула Алена уже спокойнее: долго сердитьсяна Катюшку было совершенно невозможно.
– Меня у него уже нет! – отрезалата, для наглядности рубанув воздух ладонью. – Нету меня! Где я?Поищите-ка! – Она дурашливо заоглядывалась: – На кровати – нету, подкроватью – нету, на лавке – нету, под лавкой – нету, на шкапу – нету, в шкапу –нету, под шкапом – нету… Ау-у, Катюшка! Нету меня, понятно?
– Тем паче, зачем так мужиказадорить? – пожала плечами Алена. – Диво, что он тут же, при мне, некинулся на тебя!
Катюшка всплеснула руками:
– Да ты что? Вовсе глупая илилицедействуешь? Не на меня! Не на меня, а на тебя должен был Фрицци кинуться!Этого я от него и добивалась!
Алена так и села. Слова не шли с языка – онатолько и могла, что немо таращилась на подругу, которая, примостившись рядом, скраешку лавки, обняла подругу и горячо зашептала:
– С Фрицци я не останусь – хоть убей.Осточертело, знаешь, мне эту сырую лучину щепать! Уйду к Людвичку, вот как богсвят – уйду! Однако же не хочу я ему свинью подложить. С Фрицци государь хорош– что, ежели мой отставной немчик ему нажалуется? Тогда его величество нипочемЛюдвичка в Питербурх не возьмет, да еще и милостей своих лишит. Как бы опалы ненакликать! Опять же: ну неохота мне с пустыми руками уходить! – вздохнулаКатюшка, и Алена едва не засмеялась: ежели подружка и не хотела кому-то свиньюподложить, так прежде всего самой себе, родименькой!
Обрадовавшись, что подруга наконец улыбнулась,Катюшка одарила ее звучным чмоком где-то поблизости от щеки и продолжила:
– В Питербурхе, сказывают, еще ни швеек,ни белошвеек, ни кружевниц нету. Всяк все с собой везет, сколько может. Тытолько подумай! На весь Питербурх, на всех дам – всего одна уборщица для волосженских! И ежели какой праздник, так она, случается, за трое суток до оногонекоторых дам убирает, а они принуждены сидя спать, чтобы убору не испортить!Ну, у меня фонтажи есть, шиньоны – это ладно… А ну как Фрицци упрется рогом(«Рогами, – мысленно поправила Алена, – всеми теми бесчисленнымирогами, кои ты ему, подружечка, наставила!») и ничего мне не отдаст? Я ведь кнему пришла от герра Химмеля в чем была – неужто опять нажитое брошу?! А вотежели бы я подловила его за сладеньким, тут бы моя сила была. Получается, не яему, а он мне изменил, и я, как обиженная, имею право идти восвояси… – Онане добавила: «Со всеми платьями, башмаками и фонтажами» – это подразумевалосьсамо собой. – Вот ежели бы я его застала с какой-нибудь дамою… – Онахихикнула, возбужденно стиснула руки и с мольбой воззрилась на Алену: – А? НуАле-онушка!
И только сейчас до Алены дошла всяизощренность задумки Катюшкиной…
* * *
– Да ты, девонька, и впрямь не всебе! – вскричала она возмущенно, делая попытку подняться, но Катюшкиныручки, беленькие да нежные, оказались на диво цепкими – и Алена осталась сидетькак пришитая.
– Ну неужели ты мне не поможешь? –плаксиво проныла Катюшка. – Я же ведь тебе помогла!
Да… спорить с этим было невозможно. Можно былотолько попытаться переубедить Катюшку, но очень скоро Алена поняла, что нестоит и пробовать.
– С чего ты вообще взяла, что этоудастся? – уже совсем слабо трепыхалась она. – Да Фрицци твой на меняи не глядел никогда!
