сон, единственно влекомый
Той силой, что скрывает вещество,
Той тайною, что делает набор
Случайных компонентов, заключенных
В одном сосуде, по веленью духов –
Живой субстанцией, врачующей тела.
Стремился я постичь сию науку,
Как, впрочем, делаю всю жизнь свою…
И вот – готово! Вашему супругу
Облегчит состояние она.
Сбоку, из темноты медленно выдвинулся силуэт полной женщины в чепце – это Крашеный из-за кулис с помощью веревки тянул стоящую на колесиках фанерную фигуру.
– О, наш спаситель! Хворей врачеватель,
– тонким женским голосом произнес из-за кулис Крашеный:
Когда б не ты, премудрый Алоиз,
Супруг мой, Бог свидетель, бы лежал
По сей день лежмя, мучимый недугом,
Суставной изнывая болью, шевелясь
С такой же тяжестью, как движется в петлях
Заржавленная дверь. И я без силы
Мужской в дому недолго бы смогла.
А здесь – отведал он твоей микстуры,
И утром уж вскочил с кровати, пляшет
Подай, старуха, обувь! – говорит
Дровишек наколол, сходил по воду,
К обеду снарядился в мастерскую.
Под вечер вижу, в кнайпе с подмастерьем
Хлебает ром, да знай себе, проказник
За юбками глядит как молодой!
Пусть, Алоиз, тебя Господь и кайзер
Вознаградят за чудные труды!
Усатый учтиво поклонился фигуре зеленщицы и сунул бутылёк в пришитый к фанере брезентовый мешочек. Зеленщица отъехала в сторону и исчезла. Тут же к прилавку стал подбираться согбенный старик. То был древний как само мироздание ростовщик Коганзон, известный всему Ротенбургу. Все в той или иной мере были ему должны. Алоиз витиевато поинтересовался у старика, завернуть ли ему по старинке либо подать что новое. Крашеный отвечал скрипучим стариковским голосом:
С каким бы ни был я предубежденьем
Ко всяким знахарским делам, гляди ж,
Сынок, твоей настойкой из объятий
Старухи Смерти вырван я, да так,
Что ей едва костей не оторвало,
И все наследнички мои, вся эта гнусь,
Кто с лживыми улыбками столпились
Вокруг моей кровати, торопя
Тот миг, когда возьмет меня лукавый,
Чтоб враз мое наследство разодрать –
Так свора песья раздирает зайца –
О, видел бы, аптекарь, ты их лица!
Когда я возродился и велел
Всех выгнать вон! Вот это небылица!
Ростовщик устрашающе захохотал. Алоиз с улыбкой вложил пузырек в пришитый кармашек и старик отшествовал, добавив напоследок:
Да будет, мальчик, жизнь твоя легка!
А люди всё приходили и приходили. Однорукого отставного солдата Фридриха Алоиз снабдил чудодейственной мазью, от которой переставала ныть культя. Цирковому силачу, огромному эфиопу Ампику досталась изумительная присыпка, позволяющая избавиться от кровавых мозолей и натертостей. Прима-балерина была спасена от растяжения жил отменным линиментом. Два жизнерадостных студента-кавалера получили сверточек с той невероятной жидкостью, что за пару дней способна была избавить от прискорбных плодов «весеннего безумия желез». Так искусный Алоиз вертелся как ужаленный, раздавая направо и налево склянки, свертки, ампулы от коклюша, оспы, экземы, холеры, малярии и прочих недугов.
Глава города Трофим Афанасьич Шубин, что сидел в переднем ряду, плохо следил за пиесой. Он изнывал от жары и нервничал.
– Интенсивней! – шикал он на своих опахалоносцев. – Уснули там что ль?
Причина беспокойства Шубина заключалась в том, что артисты-меценаты не изволили раскрыть свое инкогнито до начала спектакля. А городничий еще третьего дня имел глупость недвусмысленно намекнуть супруге, что тянущийся пятый год вопрос приобретения усадебки на побережье Жнатского моря, решится не далее, как во время спектакля.
Супруга Шубина была женщина физически здоровая, заодно и нетерпеливая. Обнаружив, что заместо красивого Центрального Садового театра, где обычно давались все спектакли, её привезли в полуразвалившийся, наполненный миазмами клоповник, да еще и оттягивается вопрос усадьбы, она стала выходить из себя.
– Трофим, ты идиот и рохля, – оскорбляла мужа Авдотья Макаровна. – Когда есть отремонтированный театр, совать столичных артистов в данную дыру – это выше моего понимания. Мы здесь все угорим. За это тебя отдадут под трибунал и отсекут голову.
Шубин отчего-то решил до последнего молчать о причинах столь странного выбора помещения, и это стоило ему невероятных усилий. Он трусил своей супруги.
Корни этой боязни проистекали из времен давно минувших, когда оба супруга были молоды, а отец Авдотьи Макаровны, досточтимый барин Макар Ильич Коммисаржевский был еще жив, владел огромным поместием и состоянием и имел повсюду большие связи, приличествующие его знатному роду и богатству. Тогда-то и угораздило Трошке Шубину, простому губернскому секретарю без имени и накоплений, влюбить в себя среднюю дочь магната, шестнадцатилетнюю Дуню. Коммисаржевский, прознав об этой связи, было взбеленился, намереваясь поначалу даже добиться полного развенчания карьеры зарвавшегося осьмнадцатилетнего секретаришки и высылки его куда-нибудь подальше. Сделать ему это было проще простого. Трофиму Шубину об этом стало известно, и неделю пребывал он в состоянии полуобморока, давя в себе постыдные порывы отречься от возлюбленной и бежать куда глаза глядят.
Однако ж Дуняша бросилась Макару Ильичу в ноженьки, и, будучи его любимой дочерью, сумела уверить родителя в том, что это не что иное как истинная любовь. Родитель помыслил, что двух старших дочерей он женил выгодно и, справедливости ради, без особого на то их желания – и полноте, со среднею можно и уступить. Перепуганный Трошка был вызван «на ковёр» и имел с барином Коммисаржевским разговор такой серьезности, что и спустя тридцать лет, вспоминая о нём, содрогался. Зато с тех пор у Шубина как отбило все легкомысленные грешки молодости в виде вина, преферанса, конных поездок во весь опор и прочего. Шубин посерьезнел и взялся за голову.
Сыграли свадьбу. С тех пор карьера Шубина пошла в гору. Через семь лет, послужив по центрам в разных должностях, Шубин к своему ликованью получил место городничего в Чумщске, на котором и пребывал по сей день. Трофим Афанасьич был неимоверно счастлив назначению, при этом в душе его навсегда поселилась трусость по отношению к тестю, супруге, да и вообще ко всему, что имело отношение к имени Коммисаржевских. Он прекрасно понимал, что без могущества этого имени просиживать бы ему штаны в секретарях всю свою жизнь.
И даже после того, как барин сорвался и проиграл большую часть состояния, а затем скоропостижно скончался по причине нервного потрясения, даже после того, как остальное имение ушло с молотка и от былого могущества Коммисаржевских не осталось и следа – даже после этого Шубин по-прежнему боялся этой «породы», робел перед супругой и непрестанно ощущал перед нею чувство вины. Постепенно эти чувства так разрослись в шубинской душе, что заменили собою и любовь, и благодарность и нежность по отношению к Авдотье Макаровне. Тем более, сама Авдотья Макаровна с возрастом всё более походила на
