И все же собственную свою революцию (в идеале, разумеется) виги представляли себе иначе. Видение революции у американских вигов вообще сильно отличалось от современного. Их понимание права на сопротивление угнетению, обставленного множеством ограничений и условий, восходило к Дж. Локку. Прежде всего, открытая вооруженная борьба считалась допустимой лишь после того, как исчерпаны все остальные средства разрешения конфликта. Кроме того, действия власти должны были явно указывать на существование заговора против свободы, собственности или религии народа[487]. Джон Адамс писал: «Если народные волнения, противодействующие покушениям на конституцию, можно оправдать, то лишь тогда, когда в опасности ее основы, да и в этом случае только при абсолютной необходимости и с большой осторожностью»[488].
При соблюдении всех этих условий революция переставала быть внеправовым деянием. Напротив, она, как полагали американские виги, отвечала естественному праву и английским законам. В «Нованглусе» (1775) Джон Адамс заявлял: «Мы не подстрекаем к мятежу. Оппозиция, нет, открытое, умышленное сопротивление силой оружия против узурпации и беззаконного насилия не является мятежом по законам Бога и нашей страны»[489]. Четкую разработку сложного понятия революции дал Дж. Дикинсон.
В «Письмах пенсильванского фермера» (1767 г.) Дикинсон утверждал: «Дело свободы обладает слишком большим достоинством, чтобы пятнать его мятежами и буйствами… Те, кто его отстаивает, должны проникнуться спокойным, но пламенным духом, ведущим их на подвиги благоразумия, справедливости, скромности, отваги, человечности и великодушия»[490]. В качестве идеального образца именно такого духа он приводил отрывок из плутарховского жизнеописания Ликурга, воспевающий боевые порядки спартанцев: «Воины наступали, шагая сообразно ритму флейты, твердо держа строй, не испытывая ни малейшего смятения»[491]. Публицист рассуждал о том, что ошибки правительства еще не дают управляемым права на восстание; однако управляемые могут и должны попытаться побудить правительство исправить свои ошибки. Народ может представлять петиции и говорить о своих проблемах. В том случае, если петициями пренебрегают, подданные получают право на оппозицию в рамках закона. Дикинсон нравоучительно замечал: «Жесткие методы не могут быть оправданы, пока не потерпели провал более мягкие». К насильственному сопротивлению, наконец, можно прибегнуть, если народ «полностью убежден, что всякое дальнейшее подчинение будет губительно для его счастья»[492].
Революция была в глазах американских вигов не только на редкость упорядоченным, но и нечастым событием. «Boston Gazette» перепечатывала отрывок из «Рассуждений о Таците» английского вига Т. Гордона: люди «очень туги на сопротивление и часто сносят тысячу бедствий, прежде чем причинить хотя бы одно. Римляне долго терпели посягательства, оскорбления и тиранию последнего Тарквиния, пока не прогнали его. И того они не сделали бы столь скоро, если бы не насилие над Лукрецией и не ее трагическая судьба»[493]. Как видим, здесь снова использовался неизменный аргумент «от античности». Та же газета обобщала: «Революции в государствах редки и случались бы еще реже, если бы угнетатели не были подвержены определенному безумию, мешающему им увидеть критический предел, до которого подданный стерпит»[494].
В 1767–1768 гг. в речи американцев начинает мелькать примечательное французское выражение dernier resort (последнее прибежище). На тот момент под «прибежищем» подразумевалось милосердие Георга III. Некий «Монитор» предлагал «посылать королю новые и новые петиции, как мы обычно воссылаем молитвы Богу, не прекращая, пока он нас не услышит»[495]. Собственно говоря, именно к такой тактике виги и прибегали на протяжении ряда лет. Петиции подкреплялись экономическим давлением на метрополию — соглашениями о бойкоте импорта, о которых речь пойдет ниже. Один из авторов «Boston Gazette» призывал: «Вступайте искренне и твердо в подобную ассоциацию. Свяжите себя клятвой не только соблюдать ее лично, но и обеспечивать ее исполнение всеми. Если вы это сделаете, и адские акты не отправятся к дьяволу меньше, чем за восемь месяцев, я согласен быть обвалянным в дегте и перьях, а потом быть повешенным на древе свободы»[496].
Впрочем, к 1774 г., когда это было написано, настроения уже переменились. В 1773–1774 гг. в ходу была все та же фраза «dernier resort», но в нее вкладывался совершенно иной смысл. «Последним прибежищем» вигам казалась война с метрополией. Неоклассические образы тираноубийц легко возникали на страницах памфлетов и газет. «New York Journal» взывала к теням Брута и Кассия[497]. «Boston Gazette» возглашала: «Братья, снесите все, даже ужасы гражданской войны, но не покоритесь»[498]. Американские колонии приближались к порогу Войны за независимость.
Но вернемся к тактике бойкота. После принятия Актов Тауншенда она казалась очевидным ответом на политику метрополии. Тон задавал Бостон. 1 августа 1768 г. 60 торговцев из этого города подписали соглашение отказаться от импорта товаров, в особенности тех, которые согласно новому законодательству облагались налогами (чай, стекло, бумага). Их примеру последовали торговцы из Филадельфии, Нью-Йорка, Чарльстона, виргинцы, коннектикутцы. По сравнению с аналогичными соглашениями 1765–1766 гг. тактика бойкотов заметно видоизменилась. Американцы явно не рассчитывали на скорый успех. Соответственно, соглашения сопровождались разнообразными оговорками. Бостонцы допускали продолжение ввоза соли, угля, рыболовных крючков и лесок. Южнокаролинцы делали исключение для ряда дешевых тканей, оснабрюка (грубая льняная ткань), лекарств, сельскохозяйственных орудий, гвоздей, оружия, соли, угля, селитры и точильного камня[499]. Зато иногда в подобных соглашениях возникали идеи «моральной экономики» и гражданской добродетели. Так, торговцы Нью-Хэйвена включали в свое соглашение о запрете импорта также обязательство не повышать цены на товары[500]. В Южной Каролине было принято решение с энтузиазмом приняться за работу по выработке одежды для себя и для своих рабов (впрочем, как будет ясно из дальнейшего изложения, плантаторы едва ли собирались лично взяться за прялку и ткацкий станок). Заодно южнокаролинцы отказывались от «всех видов траура» как разорительного обычая, призванного скорее продемонстрировать роскошь, чем скорбь[501].
