Нейл Йорк, исследуя риторику массачусетских предреволюционных газет, приходит к выводу, что через язык протеста патриоты формировали революционную ментальность еще до того, как осознали себя революционерами[474]. Опыт чужих протестов явно сыграл здесь немалую роль.
Сопротивление угнетению, будь то в Сент-Дордж-Филдс, на Корсике или в Северной Каролине, осмысливалось в рамках двух парадигм, которые условно можно обозначить как чисто просвещенческую и классическую республиканскую. Такое разделение, впрочем, будет несколько искусственным. В сознании американских вигов эти два комплекса идей постоянно смешивались. Тем не менее, для различения источников политической мысли Американской революции такое разграничение полезно.
В рамках классической республиканской парадигмы восстание против тирана воспринималось как добродетель. Важным элементом республиканской этики было сопротивление угнетению, воспринятое как безусловный этический императив. Дж. Адамс ссылался на свержение монархии в Риме для оправдания революции: «Разве римляне не выиграли благодаря сопротивлению Тарквиниям? Без этого сопротивления и свободы, установленной с его помощью, разве существовали бы великие римские ораторы, поэты и историки, великие учителя человечности и вежливости, гордость человеческой природы, слава и украшение человечества?»[475] Постоянная готовность к борьбе за свободу считалась частью нормальной ментальности республиканца, даже в относительно спокойные периоды. Таким образом, апелляция к ценностям и нормам античности превращалась в актуальный политический лозунг, в средство мобилизации масс. Отказ от борьбы за свободу в глазах вигов ни при каких обстоятельствах не мог быть оправдан и заслуживал самого сурового осуждения. Дж. Адамс был убежден: если американцы смирятся с претензиями английского парламента, то «несмываемый, бесконечный позор, нищета, бесславие будут их уделом на все времена»[476]. Понятие борьбы за свободу, революции в XVIII в. было тесно связано с понятием добродетели. Революция мыслилась не только как уничтожение тирании во имя свободы, но и как борьба с пороком и торжество добродетели.
В рамках чисто просвещенческих представлений борьба с тиранией была неотъемлемым правом. «Право на самозащиту основано на естественной справедливости и обычном праве», — напоминала «Boston Gazette»[477]. Та же мысль повторялась в резолюциях многочисленных митингов. Вот как рассуждали, например, фригольдеры городка Дэнверс (Массачусетс): «Когда правительство становится тираническим и угнетающим, наш долг перед самими собой и нашим потомством — использовать все законные методы, чтобы остановить его, пока оно не лишило подданных всех драгоценных привилегий»[478]. Теоретизируя, виги прибегали к этимологии слова rebellion (мятеж), возводя его к латинскому re-bellare (возвращаться к состоянию войны)[479]. Такое возвращение к состоянию войны могло произойти в результате расторжения общественного договора. Происходило же это отнюдь не из-за действий вигов (так, по крайней мере, считали они сами). Условия общественного договора нарушали не они, а власти метрополии, пытаясь силой принудить колонистов к повиновению. С. Адамс рассуждал, ссылаясь на Локка: «Тот, кто использует силу против народа, не имея на то права и вопреки доверию, оказанному ему, находится в состоянии войны с народом»[480].
Пассивное повиновение (passive obedience) виги решительно сдали в архив вместе с божественным правом королей. Вот что прозвучало на митинге жителей городка Холден, 26 января 1773: «Если бы устаревшая доктрина пассивного повиновения и непротивления сейчас возродилась… трон содрогнулся бы до основания»[481]. И если король и парламент представали в вигской пропаганде мятежниками, то сами виги (по крайней мере, в собственных глазах) ни в коем случае таковыми не являлись. «Нельзя назвать мятежом, когда народ пытается предотвратить разрушение конституции и законов», — убеждала «Boston Gazette»[482]. Дж. Куинси уверенно заявлял: «Назовите меня мятежным поджигателем, человеком без собственности, который не ставит своей целью ничего, кроме революции в государстве, чтобы обогатить себя за счет других, я посмеюсь над бессмысленной бранью»[483].
Остается проследить, как именно представляли себе сопротивление угнетению в колониях.
От протестов против гербового сбора у вигов сохранилось немало креативных наработок: митинги и процессии, петиции имперским властям и бойкот импортных товаров. Собственные коррективы в практику протеста вносили социальные низы, прибавляя к более благопристойным формам протестного поведения разрушение собственности лоялистов и обваливание их самих в смоле и перьях.
Стихийные низовые протесты, в общем, не встречали у вигов полного понимания. Дж. Адамс призывал: «Никаких сборищ! Никаких беспорядков! Никаких мятежей!»[484] Ему вторил его единомышленник Дж. Отис: «Если от глубины сердца осуждать все буйные и мятежные действия. означает быть тори, то я являюсь тори и всегда им был. С другой стороны, если мужественно стоять за права человека — отличительная черта вигов, то я являюсь вигом и всегда им был»[485].
Однако безоговорочного осуждения «толпы» у вигов тоже не было. Выше уже говорилось об их отношении к уилкитским мятежам в Лондоне. Толпа могла ассоциироваться с таким безусловно одобряемым событием, как Славная революция 1688–1689 гг. «Boston Gazette» передавала анекдот о герцоге Ньюкасле, который заявил, ни много ни мало: «Я обожаю [мятежную] толпу. Я сам однажды возглавлял такую. Толпе мы обязаны Ганноверской династией»[486].
