– Между прочим, тебя-то я и искал, – говорит Джон, и я вижу в его глазах подозрительную жестокость и некое предупреждение. Похоже, на его долю снова выпало разочарование, а может, и чья-то грубость или жестокость, и теперь он хочет излить свое раздражение на меня. Та змея по-прежнему таится у него во рту, и я знаю, что все слова, которые сейчас оттуда просочатся, превратятся в капли яда, и мне ни в коем случае нельзя допустить, чтобы этот яд в меня проник. Я смотрю, как Энни бежит к лесу, и мне хочется убежать туда с нею вместе, но я чувствую, что словно вросла корнями в то место, на котором стою.
– Тебе же наверняка хочется узнать, какие сплетни я сегодня подслушал в деревне, хотя вообще-то сперва я не хотел тебе о них рассказывать.
Я пытаюсь обратить все в шутку:
– Подслушал, когда за зеленой изгородью прятался да на деревенских девчонок глаза пялил?
Но Джон не из тех, кого легко сбить с толку. Он молчит, выжидая, и та змея у него во рту тенью мелькает между зубами. Это настолько меня завораживает, что я едва замечаю, как Сет, спотыкаясь, проходит мимо нас, пытаясь на ходу надеть свою шляпу.
– Сегодня в деревне все только и говорят, что о фермерском сынке, – роняет Джон. – О твоем ухажере.
Одного упоминания о Дэниеле мне достаточно, чтобы я забыла о змее, притаившейся у моего брата во рту, и посмотрела ему прямо в глаза. По его торжествующему выражению я понимаю, что выдала себя. А он снова умолкает и начинает качаться взад-вперед на каблуках, заложив руки за спину и задрав повыше подбородок. Похоже, ему нравится меня мучить.
– И что же о нем говорят? – не выдерживаю я. – И откуда ты…
– И Энни без конца твердит о каких-то лунных рыбках и шепчущих раковинах. Ну и, конечно, о тебе с твоим фермерским сынком. – Джон снова умолкает, и каждая секунда его молчания все сильнее терзает меня. – Вот только он вроде бы за другой девчонкой ухаживает. За маленькой хорошенькой кузнецовой дочкой.
Да, это не слова, а настоящие капли яда – они, порожденные той змеей, срываются с его губ и просачиваются мне под кожу, и я уже не вижу перед собой ничего, кроме Дэниела и кузнецовой дочки. Их руки переплетены, головы низко склонены друг к другу, губы касаются губ… Я тщетно пытаюсь нащупать стену и опереться, чтобы устоять на ногах, но стены рядом нет. Нет, это никак не может быть правдой! Ведь всего лишь вчера он оставил в условном месте ведьмин камень, надеясь на встречу со мной. И он с таким вниманием слушал рассказ Энни о том, как она «проросла» в лесу…
Джон усмехается:
– Я же говорил, что тебе интересно будет это узнать. Ему от таких, как ты, только одно нужно. Неужели же ты могла подумать, что он к тебе еще какие-то чувства питает?
Видимо, пары белены настолько затуманили мне мозги, что я ничуть не сержусь на себя за те слезы, которые Джон вызвал своими безжалостными словами. Я смотрю ему прямо в лицо и вижу, что та змея исчезла; глаза его теперь ясны и глядят на меня смущенно и с явным состраданием.
– Ну, – говорит он, – это, может, еще и не… я не хотел… – Голос у него срывается, и он смотрит на меня, лицо его заливает румянец, он нервно грызет ноготь, а потом, понурившись, спешит скрыться в доме.
А мне становится так холодно, так тяжело. И от этого известия, и от осознания невосполнимой утраты. Близость Дэниела дарила мне покой и уют. И утрата этой близости тяжким бременем давит мне на плечи. Вот почему мне не следовало так тесно сплетать свою жизнь с его жизнью, вот почему я должна была бы заранее знать, чем все это кончится. А теперь все ушло, исчезло.
Я не могу на него претендовать, я всегда это знала. Утерев слезы, которые не имею права ронять, я следом за Джоном иду в дом, потому что сейчас, как никогда, мне нужна моя семья, хотя мой брат и наслаждался, причиняя мне боль, хотя моя мать не посочувствует мне, ибо никогда не одобряла моих отношений с Дэниелом. Но они – это все, что у меня есть. Я – дочь ведьмы. Я с рождения приговорена быть отверженной и служить темным силам. А доброе отношение какого-то фермерского сынка и все остальное, что, как я надеялась, он сможет мне предложить, – это не для меня. Мне это никогда не было суждено. Пора, видно, окончательно смириться с судьбой и принять то, к чему я призвана, посвятив этому всю себя, а он и ему подобные пусть остаются в своей спокойной и благополучной жизни, пусть ухаживают друг за другом, женятся, а меня оставят в покое. И я чувствую, что во мне словно что-то шевелится, открывается некая ясность, позволяющая услышать зов моего хозяина, и я слышу его так отчетливо, как никогда прежде не слышала, и знаю, что на этот раз я от него не отвернусь. Разве может для меня существовать какая-то иная жизнь?
Мать уже затушила тлеющие на противне листья белены, но ядовитый дым все еще висит, точно призрак, по всем углам и под крышей, и я по-прежнему чувствую его вкус. Черные материны глаза ярко сияют, но движения тяжелые, странно текучие – так всегда бывает, когда она надышится этими парами.
Она улыбается Джону искренней блаженной улыбкой, от которой ее лицо молодеет, кажется более миловидным и нежным.
– А, сынок… Ну что ж, хорошо ты на этот раз поработал… – Слова с трудом вытекают у нее изо рта, медлительные и неповоротливые. Она берет лицо Джона в ладони. – Это как раз то, что мне нужно. И наказание его постигнет именно такое, какого он заслуживает. – Большим и указательным пальцами она что-то берет из протянутой руки Джона.
– Что там у вас? – спрашиваю я.
– Волосы, – говорит Джон.
– Чьи волосы? – Я и так знаю, но мне не хочется в это верить, пока я не получу подтверждения.
– Того плетельщика сетей. – И Джон с упрямым видом задирает подбородок, ожидая моих возражений.
Мать, бережно держа крошечную прядку волос, идет к очагу, возле которого на полу лежит глиняная куколка. Она уже немного подсохла, и мать брызгает на нее водой, потом разминает ей голову и большим пальцем отщепляет от макушки кусочек глины. Смотрит она при этом куда-то в пол рядом с собой и шепчет:
– Ничего, ты у нас отлично поработаешь, уж мы тебя заставим, согласна?
– Это оказалось совсем нетрудно, – говорит Джон. – Я просто потихоньку пробрался к ним в дом и подобрал несколько волосков с его подушки.
Мать, совсем сгорбившись над магической куколкой, что-то бормочет, прилепляет волоски к мягкой глине и закрепляет эту «прическу». Выглядит это ужасно – какая-то уродливая пародия на человеческое существо, – и это далеко не первая куколка, которую я вижу в ее руках.
Еще вчера я наверняка стала бы отговаривать ее от этой нехорошей магии, а заодно и выругала бы за то, что она подвергает Джона опасности и привлекает к нам внимание деревни, да еще и после того, как они всего несколько дней назад наш дом чуть не спалили. Но сегодня я с ней заодно. Я согласна со всеми ее магическими действами. С какой стати нам подстраиваться под деревенских, стараться быть ниже травы? Они же все равно рано или поздно нас сожгут. И сегодня я не в настроении хоть в чем-то им уступать.
