к духовной жизни семьи, обращение кающегося человека к Богу было движущей силой в процессе наказания и исправления. Поддержание правопорядка в обществе, очевидно, встало перед крахом всех форм моральной дисциплины, основанных на переосмысленном понятии молитвы в помещении, которое если и не было столь обустроенным, как комната для молитв или кабинет в домах среднего класса, то все же строилось, отапливалось и обслуживалось лучше, чем жилье большинства заключенных. Суть совместного предприятия церкви и государства, траектория которого будет прослежена в четвертой части этой главы, заключалась в страшном опыте насильственной изоляции. Создатели новой пенитенциарной политики не сомневались в ее негативных последствиях. С самого начала и до конца аргументом «по умолчанию» в пользу одиночного заключения было то, что если оно и не принесет пользы, то хотя бы его устрашающий эффект воспрепятствует росту числа заключенных в тюрьме. Насильственное одиночное заключение рассматривалось в качестве весьма рискованной стратегии, требующей пристального наблюдения, с тем чтобы не допустить разрушения душевного равновесия заключенного. Ожидаемая выгода заключалась в сочетании наказания и исправления. Неопосредованная встреча с Богом приведет к полному восстановлению морального духа заключенного и его возвращению в общество в виде полезного, законопослушного гражданина.
Скройся в задней комнате
В 1829 году Уильям Робертс приветствовал наступление новой эры в христианском богослужении. «Похоже, – писал он, – что в конце концов, по особому благословению Божьему, узрели мы эту страну в период ее религиозного подъема, когда семейное отправление веры в начале и конце всякого дня, безусловно, относится ко всем исповедующим христианам, имеющим верное представление о том, что значит это имя»[484]. Домашняя единица могла рассматриваться как основной структурный элемент религиозного общества. «Нация – это просто совокупность семей, – писал в 1851 году преподобный Джон Фрер. – Поэтому религия семей – лучшая защита для религии нации»[485]. Как и в англиканской церкви, духовная единица была также структурой власти. «Позвольте родителю вести, – продолжал Фрер, – скажем так, епископскую службу в собственном доме»[486]. На мужчинах – главах домохозяйств лежала особая ответственность. Их привилегия, как поясняется в «Десятиминутной рекомендации частной молитвы», сопровождается тяжким долгом, ведь они отвечают не только «за свое вечное благополучие, но и за благополучие тех бессмертных душ, над которыми осуществляют своего рода духовную опеку»[487]. Моделью была миниатюрная религиозная община, глава которой принимал на себя бремя лидерства, а зависимые члены демонстрировали бесспорное послушание. «Это в его власти», – объяснял Фрер, –
а значит, это и его обязанность – продвигать семью по пути к небесам. Каждый христианин должен быть главой и проводником Церкви в своем доме; наставлять, предостерегать и ободрять всех обитателей его, чтобы они ревностно исполняли долг свой перед общим Господом и Учителем. О, как благословенна была бы эта христианская страна, если бы этот принцип соблюдался и каждая семья стала бы школой религиозных принципов и привычек![488]
В этой «семинарии» существовало разделение труда, но результат был, по сути, общинным. Все ее «воспитанники», включая слуг, вели дисциплинированную христианскую жизнь, и все общество, в свою очередь, составляло морально упорядоченное целое.
Оставался вопрос о личной молитве. Главы домохозяйств заведовали ежедневными богослужениями, основанными на духовной литературе, которой Общество распространения христианского знания и Общество религиозной литературы активно снабжали каждый дом в пределах их досягаемости. Как советовал Артур Бенони Эванс в книге «Личное благочестие, или Помощь в частной молитве для людей всех классов», «нужно всего только выбрать из сотен публикаций, составленных именно с этой целью благочестивыми членами нашей Церкви»[489]. Каждая семейная единица рассматривалась как читающая и в той же степени как молящаяся община, где более грамотные могли направлять и обучать тех, кто еще пока занят учением. Но, как это было по крайней мере еще со времен Реформации, у соблюдающего предписания христианина была возможность напрямую общаться с Богом. Преподобный Ф. О. Моррис подчеркивал разницу между «той молитвой, что совершается исключительно между человеком и его Создателем», и «молитвой на публике, в семье или с товарищами»[490]. В то время как в большинстве печатных материалов о домашнем благочестии упор делался на социальную практику, появлялось все больше пособий, содержащих советы о том, что, по мнению их авторов, является более важной задачей, – о личном общении со Всевышним. Это духовное упражнение должно предшествовать любому другому. «Ваша первая обязанность, – писал Эванс, – в том, чтобы регулярно практиковать „сердечную связь“ с Богом, так чтобы ваш разум всегда был настроен молитвенно – даже в вашей работе, в вашем призвании и в повседневных делах»[491]. Время сосредоточенной личной молитвы – при приготовлении к новому дню и к его завершению – даст духовный ресурс для любого столкновения с падшим состоянием человека как дома, так и вне его.
Этот режим уединения обеспечивал самую подлинную форму компании. «Вот, воистину, дружба, – провозглашал автор «Десятиминутной рекомендации частной молитвы», – настолько превосходящая всякую человеческую дружбу, насколько небо выше земли! С одной стороны – постоянное, чистое, вечное; с другой – неустойчивое, во многом испорченное, недолговечное»[492]. Стоя на коленях в задней комнате или, в отсутствие таковой, в спальне, когда там больше никого не было, человек не мог желать меньшего уединения. В личной молитве он мог излить душу Богу, знавшему его сильные и слабые стороны лучше всяких родственников и друзей. Ф. О. Моррис объяснял: «Через Христа, Сына Божьего, вечного Сына вечного Отца, христианин вступает в личную связь с Богом. У него есть свои обязательства и, разумеется, свои желания, и его долг и привилегия – идти к Богу и говорить с Ним наедине»[493]. Разговор этот мог быть и безмолвным, но в этой беседе Бог прямо или косвенно давал ясный ответ. Этот диалог был скрыт от остальных членов семьи и мог оказывать моральную и практическую помощь, выходящую за рамки возможностей родственников, каким бы тесным ни было родство. Это одновременно было и основой домашнего благочестия, и более глубоким и полным духовным опытом. «Христианин может тайно давать выход любому желанию», – писал преподобный Эдвард Биккерстет, –
различать свои просьбы по настоящему настроению ума или настоящим потребностям дня или часа, в котором живет; он может остановиться на своих личных желаниях; словом, дать полную свободу чувствам и излить всю душу Богу. Тайная молитва проводит линию различия между христианином и тем, кто просто исповедует религию[494].
На каком-то уровне уединенная молитва – еще один пример процесса одиночной деятельности (прослеженного в предыдущей главе), которую порождали те же самые силы, что лежали в основе коллективного времяпрепровождения в семьях среднего класса. Такая
