и не было своей семьи, она все же была любящей теткой, которая шила и вязала одежду для племянников и племянниц. Также, как следует из письма, она занималась садоводством, насколько это позволяли здоровье и крошечный участок земли. Она поддалась популярному увлечению берлинской вышивкой. Как и работы других рукодельниц, ее картины предназначались для выставки-продажи, но в ее случае – с политическим поворотом, заключающимся в пожертвовании прибыли движению против рабства[477].
Контроль был всем. В домах среднего класса в целом наблюдалось постоянное движение между одиночным и социальным видами активности, обеспечиваемое как растущим материальным благосостоянием, так и развитием потребительских рынков и коммуникационных сетей. Отдых в одиночестве был настолько же дополнением к домашнему общению, насколько и избавлением от его давления. В условиях бесконечных посягательств на время и пространство не раз в течение дня приходилось делать выбор, добиваясь физического или абстрагированного уединения – в промежутках между выполнением тех или иных обязанностей. Викторианский инвалид был в этом отношении привилегированным случаем более общего набора условий. При правильной организации, утверждала Мартино, периоды нездоровья позволяли переходить от уединения к общению более свободно. Ей было знакомо мнение, будто вышивка и схожие увлечения символизируют искусственное исключение женщин из мира мужских устремлений. Однако там, где их можно было сочетать с возможностями для женской интеллектуальной практики, они являлись желанными элементами полноценной жизни. Как она объясняла в автобиографии, тихая работа руками была для нее способом дать голос разуму:
Тогда, – у меня под рукой всегда была какая-нибудь вышивка, – обычно на благо американского фонда отмены рабства; и у меня есть глубоко женская любовь к рукоделию – да, даже («признаюсь вам в своей невинной фортификации»[478]) и к шерстяной вышивке, многие квадратные ярды которой незримо тиснены моими мыслями, вытканными в разных настроениях и переживаниях длинной череды лет. С особенным рвением зажигаю я зимними вечерами лампу, разворачиваю мою вышивку и предаюсь размышлениям или грезам до тех пор, пока появление газеты не даст мне понять, что чай простоял уже достаточно долго[479].
4. Молитвы, монастыри и тюрьмы
Уединенное духовное общение
В Нагорной проповеди Иисус учил молиться: «Ты же, когда молишься, скройся в задней комнате и, закрыв плотно дверь, молись Отцу своему тайному, и Отец твой, видящий тайное, вознаградит тебя»[480]. Переводчики, трудившиеся над Библией короля Якова в начале XVII века, перевели неясный термин, означающий уединенное место, словом, обозначающим отдельное помещение, которое становилось все более распространенным в домах мелких дворян и процветающих горожан[481]. Одиночное общение с Богом требовало физического места, из которого могли быть исключены другие домашние. С разрушением монастырей во время Реформации специально построенных мест для индивидуальной духовной медитации не стало[482]. Церкви же были предназначены для коллективного поклонения и служения. Лишь крохотная секта квакеров, возникшая в середине XVII века, поощряла молчание и бессвязную речь в специально отведенных для этого местах. Частная молитва, будь то в качестве дополнения к еженедельным богослужениям или же в качестве прямого разговора с Богом, должна была совершаться в доме или, скажем, если была такая возможность, в просторном и ухоженном саду[483].
В XVIII веке между разговорами (порой напряженными) с тайным Богом посреди домашней рутины и воскресными обрядами и проповедями было достигнуто примирение. Но по мере того, как в первые десятилетия следующего века набирало обороты религиозное возрождение, роль одинокого духовного общения становилась все более сложной и в некоторых контекстах намного более спорной. Выделялись три отдельных вопроса. Первый возник в результате попытки превратить семью, прежде всего буржуазную, в миниатюрную религиозную общину. При самом строгом подходе протестантский дом должен был быть монастырем с коврами, физическим убежищем с удобной мебелью и смешанной общиной, состоящей из мужчин, женщин, детей и слуг. Благочестие должно было практиковаться ежедневно – с основанным на текстах выполнением ритуалов под руководством главы семьи, который совмещал роли духовного и светского лидера. Роль частной молитвы в этом коллективном богослужении становилась все более неясной. Общение с «Отцом своим тайным» было делом одного человека – он подводил духовный баланс и искал обещанной награды. То, как находилась физическая и моральная энергия для перемещения между регистрами одиночного и социального контактов, создавало большую проблему для множества пособий по домашнему вероисповеданию, в большом количестве издававшихся в этот период.
Второй вопрос касался возрождения с 1840-х годов религиозной общины – протестантской и католической, мужской и женской. Впервые за триста лет в Британии вновь появилась сеть монастырей и женских обителей. Их основание вызвало ожесточенную дискуссию по поводу закрытых орденов, недостатки которых в конце прошлого века обобщил Циммерман, а Льюис превратил в готическую мелодраму. Здесь одиночество выступало в качестве не столько реальной практики, сколько предполагаемого злоупотребления. Образ одинокого кающегося грешника, отделенного от его или, чаще, ее семьи, запертого в пустой келье, подвергающегося тайным жестокостям религиозного начальства и Бога, заключал в себе все перекосы обнесенного стеной сообщества. Воображаемая деструктивность одиночества поменяла правила доказывания и обвинения. Все могло быть принято на веру, если только стремящиеся к приватности общины или их зачастую смущенное священноначалие не могли представить альтернативных версий событий.
Опасной силы духовного одиночества касался и третий вопрос. Религиозное возрождение начала XIX века представляло собой партнерство между деноминациями, прежде всего англиканской церковью, и формирующимся демократическим государством. Первым признаком практического сотрудничества стало принятое в напряженный период после наполеоновских войн решение о государственном финансировании масштабной программы по строительству церквей. В 1818 году была предоставлена субсидия в размере миллиона фунтов стерлингов, а спустя шесть лет – еще пятисот тысяч. В годы кризиса парламентской реформы и возникновения чартизма во всех уголках страны строились церкви, создавались новые приходы с более высокооплачиваемым духовенством. Эти инициативы были призваны помочь англиканской церкви выполнять ее традиционную функцию, которой угрожало быстрое расширение городских общин. Более амбициозные планы предусматривали ведущую роль церкви в новом и еще более дорогостоящем союзе с государством в деле поддержания общественного порядка.
Дебаты о пенитенциарной политике, начавшиеся в последней четверти XVIII века, привели в конечном счете к созданию масштабной программы по строительству тюрем; этим занимались правительства периода реформы. Первая типовая тюрьма, открытая в том же десятилетии, что и самые ранние мужские и женские монастыри, была основана на идее одиночного заключения под надзором священнослужителей. Совершая последний свой большой шаг к восстановлению духовной и социальной гегемонии в Британии, церкви опирались на фигуру заключенного, сидящего в одиночной камере и ведущего долгую личную беседу с Создателем.
Там, где частная молитва в собственном доме функционировала как дополнение
