о беспроблемном производстве, о повседневной жизни как бюрократическом обществе контролируемого потребления»53. Шестидесятые были прежде всего стремительной и взрывной эпохой; подобно временам Османа, капитализм почти перерос себя. Слишком много людей имело слишком многое из того, что было на рынке, и у них было свободное время подумать, чего ещё они могут захотеть.
Спустя десятилетие после формального окончания 60-х на Западе останется ощущение вины за то незаконченное крушение, страх от не доведённого до предела хаоса. Как говорил Дебор в 1978-м, требования освобождения и удовольствия, обрывочные, но по-прежнему жаждущие автономии и солидарности, были тогда частью ткани жизни, и борьба за и против их осуществления шла повсюду Но став частью экономики, которая вот-вот должна была рухнуть по всем статьям, страх перед хаосом увеличился. Возвещаемый, как в фильме ужасов, со стороны рвущихся к власти, среди голосующего большинства страх выработал радикальное решение: скачок назад, от современной к досовременной экономике, к экономическому терроризму режимов Тэтчер и Рейгана.
Хаос 60-х напрямую исходил из свободных сфер «досуга и гуманизма», господство над которыми Дебор называл основополагающим для жизнестойкости капитализма, как власти, так и гегемонии. В решающей степени голос товара был прерван. Разница между 60-ми и 80-ми, говорил Боб Дилан, отвечая на вопрос о предполагаемом «возрождении духа 60-х», выражавшемся в таких событиях 1985 года, как запись “We Аге the World” и концерт “Live Aid”, организованный Бобом Гелдофом в помощь голодающим, была в том, что раньше «были люди, любым способом пытавшиеся остановить шоу… Тогда было неясно, с какой стороны беда подкрадётся. А она может прийти в любой момент»54. Политической экономии, несомненно, не удалось обеспечить господство в сферах досуга и гуманного отношения, господствовать над ними «как политическая экономия», и в итоге эти сферы оказались принудительно ограничены. Проблема в том, что в 60-е люди воспринимали свои досуг и гуманное отношение как неотъемлемые права, проекты Тэтчер и Рейгана были направлены на то, чтобы вновь превратить эти понятия в привилегии. «Выход, который Тори избрали в вопросе британского экономического спада, — писал в 1984 году Саймон Фрит, когда этот спад длился уже почти десять лет, а безработица возросла со скандального миллиона граждан, голосовавших за Тори, до трёх миллионов, — это новая версия концепции двух наций из XIX века. Экономический подъём теперь возлагают на индустрию развлечений. Новые рабочие места будут низкоквалифицированными и низкооплачиваемыми, битый повезёт небитого, новый рабочий класс будет работать на чужой досуг». Он мог бы ещё добавить, что в новой Британии под руководством Тэтчер, с 1979 года служившей образцом для Америки Рейгана, безуспешные массовые стачки и бунты в трущобах были не столько издержками, сколько опорой этой новой экономики: социальное и экономическое неравноправие, организованное как спектакль. «Ты можешь быть следующим, — нашёптывало потребление тому, кто мог себе что-то купить, о том, что другие не могут себе такого позволить, — не суй нос в чужие дела».
Казалось, будто бы Тэтчер и Рейган усвоили основную идею ситуационистов: изобилие опасно для власти, но аккуратно управляемая нужда служит её сохранению. Огромный долг подпитывает страх, который никогда не революционен; высокая безработица гарантирует наличие штрейкбрехеров, и проклятие плохой работы оборачивается благом. Ханна Арендт в 1945 году писала в «Организованной вине и всесторонней ответственности»:
Превращение отца семейства из ответственного члена общества, интересующегося общественными делами, в обывателя, которому дорого только личное существование и который не ведает общественной добродетели, в наши дни явление международное… Всякий раз, когда общество безработицей отнимает у маленького человека нормальное существование и нормальное самоуважение, оно готовит его к тому последнему этапу, когда он согласен взять на себя любую функцию, в том числе и «работу» палача55.
Арендт рассказала случай: один отпущенный из Бухенвальда еврей заметил среди служащих СС, которые вручали ему документы об освобождении, своего бывшего школьного товарища, но не заговорил с ним, только посмотрел на него. И под его взглядом тот вдруг сказал: «Ты должен понять — пять лет я был безработным; они могут делать со мной что угодно».
Несомненно, что риторика новых правителей была одновременно старой и суперсовременной, примитивной и сказочно парадоксальной. Комментаторы с трепетом обсуждали, как Тэтчер и Рейган осудили гедонистическую анархию 60-х за нравственный застой, повинный в экономической катастрофе, восхваляя при этом неограниченный капитализм как персональный поиск автономии, самореализации, приключений, исполнения желаний, возможности, воображения, риска и страсти, буквально цитируя слоганы Мая 68-го; ключевыми словами являлись «приключение» и «риск». Когда для всё возрастающего числа семей выживание оказывалось под вопросом, «выживание» перестало функционировать как идеология, поскольку идеология господствует в той степени, в какой она фальсифицирует, в той степени, в какой она может циркулировать независимо от отсылок к реальному миру: Тэтчер и Рейган обещали всем всё, милостиво соизволив оставить проклятых позади. Одновременно с этим они говорили, что должна сохраниться преемственность. В начале своего президентства, высказываясь против прерывистости шестидесятых, Рейган заявил: «Мы должны мобилизовать все наши качества — духовные, моральные, образовательные, экономические и военные — в крестовом походе за национальное возрождение. Мы должны вернуть на пьедестал почёта полученные от семей исконные ценности, чтобы сделать их компасом для нашего общества». Такой была риторика: размышляя о речи, в которой Рейган, цитируя Декларацию Независимости, сказал «рождены свободными», а не «созданы равными», политический обозреватель Уолтер Карп распутывал реалии настолько странные, что почти никто их не понимал.
Историческое утверждение республики о том, что «все люди созданы равными», в котором Линкольн видел камень преткновения для тирании, стал таким же камнем и для Национального Возрождения. То, что мы все созданы равными, никогда не означало, что американцы собирались жить одинаково. На самом деле это означает и всегда означало, что граждане этой республики не могут быть притеснены законом и американским правительством в социальной сфере и экономике. Но сегодня именно в этих аспектах рейганцы собираются притеснять граждан страны. Администрация намерена финансировать богатых, потому что функция тех — инвестировать в производственные предприятия. Она намерена довести до обнищания и без того беднейшие слои населения, потому что функция этих — исполнять лакейские обязанности и не быть обузой инвесторам.
Освободить капитализм от пут республики есть задача Национального Возрождения. И ничего больше… Как нечто само собой разумеющееся, рейганцы надеются послужить превращению всеобщего образования в классовое образование, финансируя отток среднего класса из общеобразовательных школ. Когда те превратятся в учреждения для избранных, а не для всех, американская республика лишится последнего инструмента, способного превратить массу будущих государственных служащих в совокупность граждан. Общеобразовательные школы — это цепи для
