Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
Киндт сказала мне: «Трудность во внедрении фундаментальной науки в клиническую практику состоит в том, что мы не можем непосредственно видеть, что происходит в мозге». Когда она работает с пациентом, у нее нет безошибочного способа узнать, какой из следующих процессов она наблюдает в каждый момент: «Вот это пассивный поиск, ничего не происходит, а это, возможно, реконсолидация, а это уже – ого! – это уже слишком долго, и в таком случае мы уже пролетели “окно”, в котором была возможность изменить само воспоминание о страхе». Нет, ей приходится продвигаться почти интуитивно, задавая пациенту вопросы, наблюдая его реакцию на процесс. Когда она попадает в яблочко, лекарство, по-видимому, делает свое дело. Но сама реактивация все еще представляет собой загадочный процесс.
Во время полета в Амстердам я пыталась представить себе, какой будет моя жизнь, как я буду себя чувствовать, если страх высоты исчезнет. Я не могла этого понять до конца. И не очень-то старалась, потому что существовала возможность того, что для меня лечение не даст результатов. Я не хотела нарисовать картину жизни без страха, полюбить эту картину, а потом смотреть, как она уходит в небытие.
Меня воодушевлял опыт ДПДГ. Перемена, причем разительная, в моих взаимоотношениях со страхом была возможна, даже более возможна, чем я могла бы поверить до того, как пришла в кабинет Свеньи тем летним днем. Но в то же время мои травматические воспоминания об автомобильных авариях всегда ощущались как насильственное проникновение, вторжение в мое сознание, что-то, что было «пришпилено» к моей жизни откуда-то извне. Хотя моя реакция страха, когда я испытывала ее, будучи за рулем, казалась мне мощной и неподдающейся контролю, она тем не менее ощущалась как чуждая. Я могла очень ясно вспомнить, как наслаждалась вождением до аварии. Эти плохие ощущения были инородными, паразитирующими, логично было ожидать, что со временем они исчезнут.
Но мой страх высоты – это нечто другое. Он был частью меня, врос в мою жизнь в тот день, когда, еще ребенком, я упала с эскалатора в аэропорту Пирсона в Торонто. А может быть, и раньше. Не то чтобы мне хотелось сохранить этот страх или я чувствовала к нему какую-то эмоциональную привязанность, просто я не могла себе представить, каким образом он может быть «отрезан» от остальных частей моей сущности.
Я воображала себя выздоровевшей, паника на высоте – просто воспоминания, а не предвестник того, что сейчас я запаникую. Я представляла, что воспоминания отступили куда-то в полное страха прошлое, не имеющее отношения к моей новой жизни, – примерно так, как мои хорошие воспоминания о вождении ничего не могли сделать с паникой после аварии, которая нанесла мне травму. Я думала, что все должно быть по-другому, пусть чуть-чуть, но это многое изменит. Мне не придется вызнавать все подробности о местности, в которую я собираюсь в поход (я всегда проверяла, насколько она мне подходит, какова вероятность того, что я снова свернусь клубочком в каком-то холодном месте и буду плакать, униженная и обездвиженная страхом). Я могла бы стать более смелой, лучшей версией самой себя.
Во вступительном интервью, которое проводила со мной коллега Киндт Мартье Крузе за пару дней до моего вылета в Амстердам, мне был задан вопрос, каких результатов я ожидаю. Я сказала, что сомневаюсь, что когда-нибудь стану человеком, которому нравится высота, – не могла представить себе, что буду, например, постоянно прыгать с парашютом или заниматься ледолазанием, – но надеюсь, что лечение заглушит голоса, раздающиеся в самых обычных ситуациях у меня в голове, которые вопят: «Ты погибнешь!» Больше всего меня беспокоили именно эти непомерные, иррациональные реакции. Я могла бы смириться с некоторой долей страха, с каким-то дискомфортом. Если, поднимаясь по открытому склону, я смогу вместо этого думать: «Если я здесь упаду, будет неприятно», «Я могу немного поцарапаться», одно это стоит того, чтобы пройти курс лечения.
Еще до этого интервью я отправила Крузе часть своих записей о страхе высоты. Мы беседовали с ней сорок пять минут и за это время обсудили некоторые из самых неприятных моментов в моей истории панического страха. Мы говорили об эскалаторе, куполе Дуомо во Флоренции. О спуске со «Стандартного», о том, почему я не практикую избегание – почему я продолжаю сознательно создавать ситуации, которые, как мне известно, запускают мой страх. Мы поговорили и о том, что я ощущаю в собственном теле, когда это происходит.
Обеим исследовательницам было необходимо хорошо понять, как работал мой страх: им нужно было активировать реакцию страха именно так, чтобы ее можно было изменить. От этого зависел успех. Крузе попросила меня оценить все случаи моего панического страха по шкале от 1 до 100. Она сказала, что в процессе лечения они попытаются довести все мои оценки до 80 или 90.
Мы немного поговорили о методах, которые они могли бы использовать в контролируемых условиях окружающей среды. Ведь Нидерланды не могут похвастаться головокружительными вершинами. О походе в горы не могло быть и речи. В качестве вариантов мы обсудили стремянки, тренажерные залы для скалолазания, крутые и узкие лестницы в старинных церквях. Крузе посоветовала мне не слишком много думать об этих возможных вариантах. Она сказала, что этим займутся они сами, а мне нужно изо всех сил постараться об этом не думать.
Поэтому, пока я летела из Ванкувера в Амстердам, я старалась не думать не только о том, даст ли лечение результаты, но и о том, как они планируют со мной работать.
Где-то над Ирландией, когда рассвет только-только осветил горизонт на востоке, я кое-что осознала. Этот полет из Торонто в Амстердам ночью, ставшей короче, поскольку мы пересекали часовые пояса, был первым ночным рейсом с той ужасной ночи, когда я неслась из Сиэтла через континент в больницу к маме. Я сидела в узком пространстве кресла около иллюминатора, натянув до самой шеи тоненький самолетный плед, и на меня нахлынули воспоминания о той ночи в 2015 году, как это и бывает с плохими воспоминаниями, когда они вырываются из памяти: как я прижалась лбом к холодному пластику иллюминатора, скрывая слезы от сидящих рядом; как я снова и снова прогоняла в голове: «Мама умирает», «Ты с ней больше никогда не поговоришь», «Она уже умерла».
На следующий день, около одиннадцати утра, я встретилась с Киндт и Крузе. В Амстердаме шел дождь со штормовым ветром. Дома, в Уайтхорсе (и у меня в голове и в теле), было два часа ночи, но после прилета в тихой квартирке, которую я сняла около клиники, мне удалось проспать целых восемь часов, и я чувствовала себя хорошо. Перед сном я очень волновалась и переживала по поводу лечения. Будут ли результаты? Как обидно будет, если я не испугаюсь достаточно для того, чтобы лечение подействовало! Что, если в тот самый момент, когда мне нужно будет сильнее всего испугаться, страх не появится?
Но пока что этим утром я чувствовала себя спокойно. Все, что мне оставалось, это довериться докторам и ждать, что будет.
Я договорилась с канадскими документалистами, что они будут снимать меня в ходе лечения. Они готовили специальный выпуск телепрограммы о науке страха и по счастливой случайности планировали прилететь в Амстердам, чтобы снять нескольких клиентов Киндт, – в этот момент там оказалась и я. Они встретили меня около здания клиники и сняли несколько дублей того, как я приближаюсь к двери. Я шла медленно. Уставилась куда-то вдаль. Эти повторы оказались неожиданно успокаивающими – отвлекли внимание от того, что мне предстояло.
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
