теократическая легенда, воспользовавшись дошедшими до нее памфлетами стоической аристократии, создала символ злоупотребления властью и пугало, которым всегда пользовалось самовластие, имевшее любезность быть не зверским, чтобы напомнить обществу, им управляемому, что бывало и может быть также и зверское самовластие, и вот как вы счастливы, что живете не под его свирепым, а под моим кротким скипетром. И, таким-то образом, в веках союза теократии с аристократией, память человека-символа обрастала мифом, пока совершенно и бесследно в мифе не утонула.
Идеей моего «Зверя из бездны» была, конечно, отнюдь не апология Нерона и не оправдание его, как исторического характера. Но — лишь показание того, что «зверь из бездны» совсем не исключительная какая-нибудь фигура в ряду исторических представителей самовластия, а вполне естественная, законная, непременная, и — быть может — даже менее выразительная в своих отрицательных чертах, чем великое множество самовластных владык, оставшихся в памяти истории и народов с гораздо лучшей репутацией.
Ведь, строго-то говоря, главная тяжесть в обвинительном акте истории против Нерона опирается отнюдь не на грехи его как правителя государства. Эти прощались ему довольно легко, да, как мы не раз видели, весьма часто являются грехами только в исторической перспективе, а с современной точки зрения возбуждают недоумения, почему они грехи? Центром обвинений остаются семейные преступления Нерона, пожар Рима, гонение христиан и сценические увлечения, при — чем, как было говорено в свое время, эти последние в глазах римских аристократов, были всего менее извинительны.
У нас, в XX веке, этот последний, самый тяжкий пункт обвинения, конечно, может лишь вызвать улыбку. Девятнадцатый век завещал нам фигуры Людвига I Баварского, поэта, Людвига II Баварского, романтика-вагнерианца, серьезно воображавшего себя перевоплощенным Лоэнгрином, сестру его Елизавету Австрийскую, поэтессу и наездницу...
В каком государстве теперь нет театров, принадлежащих царствующей фамилии, — театров, носящих названия императорских, королевских, княжеских и пр? В каком современном дворце не ставятся теперь великолепные спектакли, с участием принцев и принцесс крови, в присутствии двора и бесчисленных приглашенных? И бывают случаи, что подобные спектакли обращаются в своего рода государственные события и символы, имея вид национальных маскарадов и обходясь казне роскошью своей в суммы с многими нулями...
Участие Нерона в пожаре Рима — нелепая политическая сплетня.
Гонение на христиан — миф. По крайней мере, в том виде и в тех размерах, как рассказывает о нем интерполятор Тацита.
Остаются, таким образом, на суд наш семейные преступления Нерона. Как ни отвратительны они, но — нельзя не сознаться, что, даже в качестве истребителя своих родных, Нерон, атеист по убеждению и язычник по официальному культу, остается далеко позади многих государей, принадлежащих к религиям возвышенно-спиритуалистическим: мусульманской, иудейской, христианской. В последней мы находим многих государей, обремененных теми же грехами, что и Нероновы, отнюдь не с репутацией «зверя из бездны», но, наоборот, с эпитетами у имен их — «Великий», «Святой», «Благословенный» и даже «Равноапостольный»... Оставляя в стороне свирепости малокультурных князей-просветителей полудиких народов, семейные бойни Меровингов и Рюриковичей, мы легко найдем те же самые нравы на уровне весьма высоких культур, собиравших законоположные конгрессы по религии и этике, вырабатывавших в этих областях вековые постановления, за малейшее, хотя бы буквенное, отступление от которых в последующих веках люди казнили людей виселицей, топором и костром... Известно, как Нибур возмущался титулом ίσοαπόστολοζ присоединяемым к имени Константина Великого, в византийском дворце которого кровь лилась куда более широким потоком, чем в Domus Transitoria Нерона...
Saturni aurea Saecula quis requirat?
Sunt haec gemmea, sed Neroniana! —
(Кому придет в голову мечтать о возвращении Сатурнова золотого века? у нас — век из драгоценных камней, только жаль, на Неронов манер).
Такое сатирическое двустишие было прибито к воротам Константинова дворца, причем приписывалась эпиграмма эта не какому-нибудь незначительному сочинителю пасквилей или разочарованному патриоту, а первому министру и любимцу императора Аблавию (Гиббон), а сообщена потомству она христианским поэтом Сидонием Аполлинарием... Сыноубийца, дважды женоубийца да еще вдобавок убийца племянника (цезаря Лициния), Константин, конечно, являл собой достойную пару к матереубийце и женоубийце Нерону (Британик последнему не был, по крайней мере, кровным родным, а через юридическую условность в политике легко шагали, шагают и будут шагать и не такие люди, как Нерон). И, пожалуй, на стороне Нерона остается даже хоть тот перевес в положительную сторону, что он только отделывался от действительно опасных ему людей, тогда как Константин резал жен просто по ревности, да еще и сопровождал свои семейные казни жесточайшим мучительством. «Иоанн Златоуст дает волю своей фантазии, рассказывая, что голая императрица была отнесена на уединенную гору и была съедена дикими зверями» (Гиббон). Но действительная смерть Фаусты была не краше этой фантастической: «подобно дочери Миноса, дочь Максимиана обвинила своего пасынка в покушении на целомудрие жены его отца и без большого труда добилась от ревнивого императора смертного приговора против молодого принца, в котором она не без основания видела самого опасного соперника ее собственных детей. Престарелая мать Константина Елена была глубоко огорчена преждевременной смертью своего внука Крипса и отомстила за нее; скоро было сделано действительное или мнимое открытие, что сама Фауста находилась в преступной связи с одним рабом, состоявшем при императорской конюшне. Ее смертный приговор и казнь состоялись немедленно вслед за ее обвинением: она задохлась от жара в бане, нарочно с этой целью растопленной до того, что в ней не было возможности дышать». Мы видели (том III), что казнь Октавии имела тот же повод и, отчасти, тот же характер. Но — опять-таки — Нерон имел мужество гласности и убийству предпослал судебный процесс, тогда как Константин распорядился, по энергическому выражению Суиды, άϰοίτωζ, без суда и следствия. «Все было покрыто таинственным мраком, а льстивый епископ (Евсей Памфил), превозносивший в тщательно обработанном сочинении добродетели и благочестие своего героя, хранит благоразумное молчание об этих трагических событиях. Это высокомерное презрение к мнению человеческого рода налагает неизгладимое пятно на имя Константина и вместе с тем напоминает нам, что один из величайших монархов нашего времени поступил в подобном случае совершенно иначе. Царь Петр, при своем неограниченном самовластии, предоставил на суд России, Европы и потомства мотивы, заставившие его утвердить обвинительный приговор над преступным или, по меньшей мере, недостойным сыном» (Гиббон).
Прославленные семейными преступлениями Ричард III, Генрих VIII английские, Иоанн Грозный, Филипп II Испанский, последние Валуа, Борджиа и др. — правда — также наказаны исторически славой чудовищ, извергов рода человеческого и пр. Но от подобной репутации далек наш Петр Великий (с тенями Софьи Алексеевны и Алексея Петровича за плечами; да, ведь,
