Мы остановились перед приоткрытой дверью, за которой мерцал слабый свет. Протянув руку, старуха толкнула створку и отшатнулась. В комнате горели четыре свечи, и, судя по их расположению, горели они возле усопшего.
Я увидел худую фигуру, всклокоченные седые волосы и лицо, искажённое гримасой жуткого смеха. Безумие, более властное, чем сама смерть, ещё не покинуло обезображенные им черты. В углу стоял на коленях человек. Не поднимаясь, он посмотрел в нашу сторону, и взгляд его скрестился с взглядом графа, опустившегося на колени рядом с ним. Я узнал Арнаута Бернара.
Я стал свидетелем последней сцены драмы, разыгравшейся в Тулузе тридцать лет назад: Аликс Бернар влюбилась в графа Раймона, сошла с ума, и её отправили в монастырь Сен-Сиприен. Теперь оба мужчины, не сумевшие поделить её любовь, преклонили колена перед её телесной оболочкой, утратившей былую красоту. Невзирая на опасности, грозившие Тулузе, они явились попытаться спасти ещё живое воспоминание о своей юности. Двое преданных стариков стояли рядом, шепча слова единой молитвы. Однако Арнаут Бернар — хотя и с опозданием — взял реванш. Ему принадлежало право позаботиться о погребении и сказать у гроба последнее «прости». Граф без сомнения сразу это понял. Неожиданно оробев и опустив голову, он встал и вышел, пятясь.
Когда мы очутились на улице, он спросил меня, не знаю ли я, что происходит после смерти с душами безумцев, обретут ли они вновь свой разум. Я не знал, но пообещал непременно спросить об этом сестру.
IIIВооружённые люди с квадратными головами и до жути уродливыми лицами окружили здание капитула. Время от времени я приподнимал опущенный на лицо капюшон рясы, желая остаться неузнанным, и мне казалось, я вижу страшный сон. Собравшиеся тут же жители Тулузы ждали.
В толпе напротив я заметил Петра, окружённого группой вооружённых Белых. Его единственный глаз горел кровожадным огнём.
Внезапно раздался страшный шум, резко сменившийся давящей тишиной. На пороге здания капитула появился человек в богатой одежде; в руках он держал большой пергамент с ярко-красными печатями. Он бросал тревожные взоры на окна, расположенные напротив. Дрожащими руками он развернул пергамент и бесцветным голосом начал читать, заботясь единственно о том, как бы не проглядеть карающую стрелу, которая в любой момент могла вылететь из противоположного окна. Документ, зачитанный им в гробовой тишине, начинался так:
«Филипп, Божьей милостью король французов, всем своим друзьям и вассалам, к коим дары сии прибудут, поклон и любовь! Да будет вам известно, что мы вручаем верному нашему подданному, нашему дорогому и преданному Симону де Монфору герцогство Нарбоннское, графство Тулузское…»[17]
Я перестал слушать. Далее следовал перечень малопонятных официальных формулировок, с помощью которых сильные мира сего имеют обыкновение выражать свои мысли на пергаментах. Моего господина Раймона VI лишили его города и владений. Закончив чтение, грабитель вышел на крыльцо капитула и на мгновение задержался на ступеньках. Глыба его черепа задвигалась в знак уважения к епископу Фолькету, появившемуся вслед за ним. Фолькет смотрелся невероятно толстым, и я решил, что это из-за кольчуг, надетых под священническое облачение — видимо, не меньше трёх сразу. Он поднёс руки к лицу, делая вид, что хочет скрыть слёзы. От Сезелии я знал, что слёзы у него выступали под действием перца, насыпанного под ногти. Следом вышел Ги де Монфор, брат Симона, страшная Аликс в платье, усыпанном награбленными драгоценностями, прочие грабители и прочие епископы.
Советники капитула появились последними. Дышали они тяжело — наверное, по причине ожогов, появившихся у них на языках после произнесения присяги новому сеньору. Ещё мне показалось, что у них дёргается правая рука — видимо, по причине подписания ими присяги. Пальцы Бернара де Коломье больше не унизывали драгоценные кольца. Зеленщик Этьен Карабордес выглядел неимоверно тощим. Понс Барбадаль, торговец вином, утратил своё пышущее здоровьем лицо. И пока демоны шествовали под защитой солдат, я вспомнил, о чём мне недавно говорил Пётр, а ещё раньше Сезелия: близилось крушение Тулузы. Человек в железе и человек в митре воплощали зло, предсказанное ясновидящей Мари. Из-за пророческих речей ясновидицы третий член этой адской троицы приказал развеять по ветру прах, оставшийся от её тела. Однако пророчество сбывалось.
Вечером того же дня я забаррикадировал двери своего дома и расположил возле каждого окна заряженный арбалет. И всякий раз, когда я оглядывал улицу Тор, мне чудился кровожадно пылающий глаз Петра.
Я поделился своими страхами с Аудой, а она ответила, что даже самые большие беды можно отвратить молитвой — как отвращают грозу верхушкой дерева. При условии, если молящийся согласен взять эти беды на себя. И ночью, через перегородку, разделявшую наши комнаты, я слышал, как она повторяла:
— Пусть все страдания Тулузы войдут в моё тело и в мою душу.
Я не верил в такое притяжение, но полагал неосторожным вводить себя в искушение. Я часто упрашивал сестру прекратить ночные бдения, но безрезультатно.
Разрушение Тулузы началось. Многие жилища внутри городских стен напоминали крепости. Симон де Монфор приказал снести все башни, способные в случае мятежа служить укрытием. Цепи, преграждавшие улицы по ночам, убрали, чтобы его германские всадники могли беспрепятственно разгонять народ. Наконец, сотни мастеровых были брошены на разборку крепостных стен. Но стены, сооружённые по науке каменщика Арнаута Бернара, были поистине циклопическим сооружением. Мастеровые сумели проделать в них только бреши…
Я с ужасом замечал, что беспрестанные молитвы Ауды постепенно приносили свои плоды. Между ней и городом установилась таинственная связь. И когда с главной башни, обрубок которой до сих пор возвышается над воротами Сардан, сняли венец из розового гранита, по лбу Ауды кровавым венцом пролегла красная полоса.
По утрам сестра иногда звала меня. Боль, гнездившаяся в её теле, извещала о новых разрушениях в городе. Разборка башни Маскарон отозвалась на её горле. Сорванные ворота в крепости Базакль оставили след на ладонях. Падение башни Сан-Ремези отдалось в сердце. Я уверовал, что жизнь моей сестры Ауды слилась с жизнью Тулузы. Но когда я умолял её прекратить молитву, которую она читала мысленно, если не имела возможности произнести вслух, она отвечала мне:
— Моя жертва не является настоящей жертвой, потому что я приношу её с радостью.
Настали страшные времена, но я не стану о них рассказывать. Мать моя умерла. После первого восстания Симон де Монфор потребовал от тулузцев восемьдесят заложников и, воспользовавшись пустяковым предлогом, немедленно их уничтожил. Одним из этих заложников был мой отец. Вместе с Арнаутом Бернаром и ещё несколькими храбрецами я ходил от двери к двери и просил милостыню, чтобы собрать тридцать тысяч марок серебром, которые Симон де Монфор потребовал после второго восстания; эти пожертвования спасли город от разграбления. Мне повезло: ночью, когда Пётр с двумя приятелями спрыгнул ко мне в сад, намереваясь завладеть Аудой, я убил всех троих, прежде чем они подняли шум, и зарыл у подножия лаврового дерева. Не знаю, покоятся ли они с миром. Лавр продолжает расти. Судьба отвернулась от меня в тот день, когда, распластавшись на кровле, я послал стрелу в Симона де Монфора: он выходил из церкви Сент-Этьен и неосмотрительно задержался на пороге. Меня отделяло от него не более пятидесяти метров. Я был уверен в своём выстреле. Тайная сила отвела мою стрелу, ибо время ещё не пришло.
