Мама протянула мне корзину с цветками. Я не знал, что делать с корзиной и этими цветами. Майя взяла цветок и бросила на крышку гроба. Я тоже взял цветок и бросил. Мы брали их по одному, эти цветы, и бросали. Мы бросили все цветы в могилу.
Обернувшись, я увидел позади меня безмолвно стоявших людей и понял, что мы совершили ошибку. До меня дошло, что все должны были бросить по цветку. Разумеется, моя мама подумала обо всем. Она знала, как это делают. Теперь же мы с Майей никому не оставили ни цветка. Мы не оставили нашим друзьям и родственникам ничего, что они могли бы бросить в могилу на прощание.
Я смотрел, как они подходят к могиле. Они останавливались рядом с ней с пустыми руками, и это было по нашей вине. Я подошел к маме. Шепотом сказал ей, что не догадался, для чего были предназначены цветы, не понял, что они для всех.
Мама посмотрела на меня и погладила по щеке. Сказала, что это совсем не страшно, что речь идет в первую очередь обо мне и Майе. Однако все равно, даже когда мы потом собрались на поминки у матери Майи, эта мысль преследовала меня неотступно. Я думал о том, как я мог не догадаться.
Николо опускает фильтр. Он наливает кофе в чашки, кофейный аромат растекается по гостиной.
– У нас масса клиентов, которые заказывают лювак каждый раз, когда приходят в наш ресторан.
Он долго смакует первый глоток.
– Ты когда-нибудь пробовал лювак?
– Думаю, нет.
Он кивает на мою чашку.
– Спасибо.
Я беру чашку и отпиваю из нее. Кофе крепкий, в нем чувствуется сладость. Привкус корицы, тростникового сахара.
– Особенный вкус, правда?
– Да, – говорю я.
Он делает еще глоток, ставит чашку на стол. Перебирается в кресло.
– Виверровые, – говорит он.
– Ты о чем?
– Виверровые. Это, вообще, что, кошки или лисы?
– Не знаю.
Он барабанит кончиками пальцев по коленям, вскакивает с кресла и выходит на кухню. Возвращается с пачкой кофе.
– Тут ни слова не написано о том, что это за звери, – говорит он.
Он зачитывает вслух описание продукта на упаковке.
– Этот кофе сделали на Сулавеси, вы случайно не были на Сулавеси, когда ездили в тот раз в Индонезию? – спрашивает Николо.
– Были.
Николо открывает пачку и вдыхает аромат кофе.
– От нее никаких вестей.
– Нет.
Он ставит пачку на стол.
– Твоя мама рассказала, что произошло в больнице.
– Ясно.
– Может, тебе стоит позвонить ей, Майе, я имею в виду, или…
Какое-то время он сидит молча.
– По крайней мере, хорошо уже то, что ты более или менее похож на человека, – говорит он.
– Да.
Он допивает свой кофе.
– Вот. Мне пора, наверное, возвращаться в ресторан. У нас в семь придет большая компания.
Я киваю.
– Может, тебе что-то нужно?
– Не-а.
– Тебе достаточно просто сказать мне.
Он относит френч-пресс и чашки на кухню. Я слышу, как он убирает чашки в посудомоечную. Открывает шкафчик. Немного погодя до меня доносится гул посудомоечной.
36
На седьмой день после похорон я слышу, как они идут. Поднимаются по лестнице. Толпятся за дверью. Мои веки сковала корка, соль трескается, когда я пытаюсь приоткрыть их. Они стучат в дверь, их шаги на лестничной площадке, их пальцы, прикасающиеся к двери, их перешептывание и один голос погромче – Николо. Слышу ключ в замочной скважине.
Они входят в гостиную осторожно, их лица, печаль на лицах, печаль во взглядах, когда они видят меня, сидящего в кресле напротив двери в сад, недвижимого, едва дышащего. Моя мама берет стул и садится возле меня.
– Сыночек, – говорит она, – сыночек.
Она ласково проводит пальцем по влаге на моих щеках. Пытается сдержаться и не зарыдать.
– Сейчас мы возьмем тебе какую-нибудь одежду. И заберем тебя с собой. Ведь ты поедешь?
Лицо мамы. Ее лицо такое, каким я его помню, и ее голос, и чувство защищенности.
– Да, – шепчу я.
Она берет меня за руку, она хочет, чтобы я встал с кресла, но у меня не получается подняться на ноги. Подходят папа и Николо, они подходят с печальными выражениями на лицах, наклоняются надо мной, подхватывают меня под руки и вытаскивают из кресла. Я стою между ними. Николо с отцом поддерживают меня, пока мама надевает на меня ботинки.
– Пойдем к машине, – говорит папа.
Я вишу между ними, они почти несут меня в прихожую, на лестницу. Папа кладет мою руку на перила, говорит мне, чтобы я держался. Я вцепляюсь в перила, и мы спускаемся. Папа идет рядом, Николо прямо перед нами, готовый подхватить меня, если я упаду. Мы медленно спускаемся на площадку пролетом ниже. На стене висит Сатурн, глаза, глаза навыкате, страх в его глазах, скорбь. Скорбь.
На улице утро. Раннее солнце нежится в саду. Мимо нас по дороге проезжает машина, чуть подальше доносится стаккато ударов молотком, гул транспорта на улицах с оживленным движением, пахнет цветами и дровами, асфальтом и опавшими листьями.
Папа и Николо помогают мне забраться на заднее сиденье. Мы ждем маму, собирающую в квартире одежду и необходимые вещи. Папа благодарит Николо за то, что тот им позвонил. Николо улыбается мне, он смущен, может, стесняется моих родителей, может, меня. Ведь он стал свидетелем моего состояния. Хочет, чтобы я знал, что он все понимает. Дает мне понять, что не имеет значения, как я выгляжу.
Он предлагает папе сигарету. Отец берет, несмотря на то, что в жизни не курил ничего, кроме трубки. Дым поднимается, и ветерок разрывает его на части.
За нашей машиной останавливается фургон, доставка продуктов в ресторан. Николо приводит одного из ребят, помогающих на кухне, и тот начинает заносить ящики внутрь.
Появляется мама с сумкой через плечо. За моей спиной открывается багажник, туда ложатся две другие сумки. Крышка багажника тяжело захлопывается. Мама обнимает Николо перед тем, как мы отъезжаем. Он делает движение рукой, показывая, что его заслуги никакой нет и что он разделяет общую ответственность. Они садятся в машину, мой отец на переднее сиденье. Николо встает прямо напротив меня, чтобы помахать мне рукой.
Мы едем все дальше от виллы, на север, в дом моих родителей в Хольте. Через окно мне видно город. Магазинчики, офисы, квартиры. Там всюду люди: за окнами, на тротуарах, велосипедах, в машинах, у всех есть какая-то цель, что-то, что им предстоит. Вид этих людей внушает мне страх. Страх перед тем, что им приходится делать и с чем они справляются, тогда как я уже на это не способен. Страх перед необходимостью быть горожанином, перед тем, сколько человек должен всего смочь, чтобы прожить обычный день своей жизни, год, саму жизнь. Страх перед тем, что придется вставать каждое утро с кровати, ехать по улицам, изо дня в день являться на работу, зарабатывать деньги, покупать вещи, жить, выживать. Страх перед неподъемной ношей собственного бытия. Эта ноша вторгается в меня через глаза и уши, рот и кожу. Я съеживаюсь, но глаза не в силах остановить несущийся мимо поток, нарастающий во мне, разрывающий меня на части. Они слышат меня, мама берет меня за руку.
