– Ничего, – говорю я.
Мой голос звучит неестественно, это первые слова, которые я произношу после нескольких дней молчания. Он делает пару шагов в мою сторону, но останавливается посреди комнаты.
– Просто хотел глянуть, как ты.
Он проводит ладонью по лысой макушке.
– Юлия меня ругает за то, что я до сих пор к тебе не поднялся, – говорит он.
Снова проводит рукой взад и вперед по макушке и щурится, как человек, которому солнце бьет в глаза.
– Она сказала мне, чтобы я поднялся наверх и… что это было бы свинством с моей стороны не…
Смущенная улыбка пробегает по лицу Николо.
– Нет проблем, – говорю я.
– Но как… – продолжает он, – как ты вообще? Я имею в виду, в целом.
– Не знаю.
Он кивает на мой подбородок.
– Отрастил щетину. Я еще не видел тебя таким заросшим.
Я ощупываю подбородок.
– Как-то не думал об этом.
– Тебе идет, кстати.
Он замечает на полу рядом со столом бокал, подходит к двери в сад.
– Ничего, если я открою дверь, а то тут дышать нечем.
– Да.
Он открывает дверь и стоит в ее проеме.
– Забавно смотреть на сад отсюда, – говорит он. – Он совсем по-другому выглядит, когда смотришь на вишню с этой стороны.
– Да.
– У нас внизу от этого дерева сплошная тень. Подумываю его спилить, хотя жалко, конечно.
Из кресла мне видно верхушку кроны.
– Красивое дерево, – говорю я.
– Да, очень. Красивое. Не стоит его спиливать.
Он поворачивается ко мне.
– Ну что, угостишь кофе?
– Да.
– Я поставлю воду.
– Да, но… Да. Я сейчас…
– Сиди.
Он идет на кухню. Гремит чайником, вода течет из крана, хлопают дверцы шкафчиков.
– Твоя мама сто раз звонила, ее беспокоит, что ты не подходишь к телефону, – говорит он.
– Я выдернул его из сети. Он трезвонил, не переставая.
– Мы так и подумали, твоя мама и я. В общем, она беспокоится.
– Понимаю.
– Может, тебе позвонить старикам?
– Да, надо.
– Что ты будешь?
– В каком смысле?
– Кофе. Чай.
– Не знаю.
– Возьму кофе из коробки Юлии, – говорит он.
– Коробки Юлии? – спрашиваю я.
– Да, той коробки, которую Юлия собрала для тебя и поставила напротив твоей двери. Ты что, в нее даже не заглянул? Тут кофе лювак.
Николо чем-то шуршит. Звук открываемой пачки. Слышно, как он вытаскивает поршень с фильтром из френч-пресса. Стекло тихонько поет от соприкосновения с фильтром.
– Юлия обожает лювак, – говорит он.
Я молчу в ответ.
– Варит его каждый день. На мой взгляд, это перебор, то есть мне тоже нравится его вкус, но я никак не могу отогнать от себя мысль, что зерна выковыривали из дерьма всяких животных.
Голос Николо, постукивание фарфора, журчание воды, льющейся на перемолотый кофе. Он продолжает рассуждать про зерна, про животных семейства виверровых, про то, сколько этот кофе стоит. Потом входит в гостиную с подносом. На подносе чашки, френч-пресс и тарелка с итальянским печеньем. Не представляю, где он нашел печенье, может, тоже в коробке Юлии. Николо ставит поднос на стол.
– Юлия просила поцеловать тебя от нее, но я тебя, пожалуй, от этого избавлю.
Он смеется. Начинает опускать фильтр, но останавливается.
– Нет, пусть еще постоит, – говорит он.
Берет рядом с обеденным столом стул и садится напротив меня. Отодвигает френч-пресс в сторону и переставляет мою чашку поближе ко мне.
– Я давно хотел к тебе подняться. И Юлия сказала, что… да… и сам я тоже хотел… и, в общем, да… ты понимаешь, – говорит он.
– Да.
Николо выглядит совершенно растерянным. Берет чашку, вертит ее в руках, чтобы прочесть, что написано снизу. Бросает взгляд в сад на вишню.
– Было бы жалко подрезать ей крону, хотя она, конечно, заслоняет солнце, – говорит он.
Мы оба смотрим на ее хрупкие соцветия.
– Да, было бы жаль, – говорю я.
Он все еще смотрит на вишню, в руке у него пустая чашка.
– Я хотел тебе сказать, надеюсь, ты правильно меня поймешь, похороны… это были красивые похороны. Если можно так выразиться. Трогательные, они были трогательные.
Он кивает сам себе несколько раз.
– Все было… когда я сидел в церкви и смотрел на гробик… я не знаю, как это сказать, но мне вдруг… я был очень растроган, глядя на вас у алтаря рядом с крошечным, крошечным гробом. И я не знаю, как у тебя хватило сил, я имею в виду те слова, которые ты сказал вашим близняшкам. Если бы это… я не смог бы, если бы это случилось с…
Он на мгновение смотрит на меня, потом опять переводит взгляд на вишню.
– Спасибо, Нико, – говорю я.
– И могила очень красивая. Там, случайно, не вишня рядом растет?
– Магнолия.
– Да, правда, магнолия, – говорит он.
Я сам опускал гроб в могилку рядом с магнолией. Она была в цвету. На всех ветках буквально за несколько дней до этого распустились цветы, как раз была пора цветения магнолий. Могила была метр глубиной. Перед ямой могильщик положил маленький платок. Я стал на него на колени. Гробик стоял рядом со мной. Я взял гроб в руки. Такой легкий. Он как будто совсем ничего не весил. Они были в нем, в этом гробике у меня в руках, и ничего не весили.
Я наклонился над могилой и опустил в нее гроб. Мне как раз хватило длины рук, чтобы поставить его на дно ямы. Пахло землей. Крошащийся слой коричневого песка, камни в стенках могилы, корни, перерубленные лопатой могильщика. И холод там внизу, прикасающийся к кистям рук, предплечьям. Я положил руку на крышку гроба, дал ей полежать на тонком слое дерева, прежде чем подняться на ноги.
Майя стояла рядом со мной. Вокруг были наши друзья, близкие родственники, все стояли тут, притихшие. Священник подошел к могиле, прочел из Библии и взял небольшую лопату. Возвратитесь в землю, из которой вы взяты. Он взял на лопату немного земли, выброшенной из ямы, и бросил ее на крышку гроба. И в прах возвратитесь. Я слышал, как земля упала на крышку, песок и мелкие камешки застучали по дереву, вызвав гулкий отзвук, и словно издалека, из дальней дали, донесся голос священника. Ибо прах вы и в прах обратитесь. Я посмотрел вниз на гроб. Три лопаты земли лежали на крышке. Только один угол был все еще виден. Я видел цветы магнолии. Много, очень много цветков. Я вытер глаза тыльной стороной ладони.
