– Я ничего не могу, – говорю я.
Она мягко пожимает мне руку.
– Тебе и не нужно ничего мочь, сыночек, ты с нами, – говорит она.
Меня кладут в комнате для гостей. Мама подтыкает под меня одеяло и долго сидит на моей кровати, держа меня за руку. Рассказывает мне что-то. О том времени, когда я был маленький, о том, что я тогда говорил и делал. Она выходит на кухню и возвращается с чашкой чая. Говорит, что я должен позвать их с отцом, если мне что-то понадобится или наскучит быть одному. Они совсем рядом, в соседней комнате.
Она оставляет дверь приоткрытой, совсем как в детстве. Я сажусь в кровати и пью чай. В чае мед, и я вспоминаю, как пил чай с медом, когда заболевал и мне не надо было идти в школу. Сладкий чай придает моему телу тяжесть и покой.
Я слышу, как кто-то толкает дверь, потом чувствую какое-то движение в изножье кровати, лапки, наступающие на меня. Кошка устраивается у меня на груди, в точности, как она делала это, когда я жил с родителями. Она мурлычет. Голубой с серым отливом мех под моей рукой. Я прислушиваюсь к дому, к звукам, которые помню, к родителям на кухне, в гостиной, к тому, как они ходят по комнатам, разговаривают, слушаю поскрипывание лестницы. Мерное мурлыканье кошки.
Из кровати мне видно папоротники на полу у окна. Я вспоминаю окаменевшие отпечатки листьев папоротника, которые видел в музеях, окаменелости триасового периода мезозойской эры и более древние. Я думаю о том, что папоротники существуют уже много миллионов лет. От этой мысли мне становится спокойно. Оттого что есть папоротники, и они есть всегда, везде, и в их дугообразных листьях таится вечность.
37
Они сидят за столом, когда я вхожу в столовую. Оба поднимают на меня глаза. Мама встает, подходит ко мне и обнимает.
– Ты проснулся, – говорит она.
– Да.
Она выдвигает мне стул и снимает полотенце, которым накрыта корзина с вареными яйцами.
– Уже остыли, – говорит она.
– Не страшно.
– Да нет, я сварю тебе другие. Садись вот тут.
Она идет на кухню. Я сажусь на стул, плетеное сиденье со скрипом прогибается подо мной. Пахнет только что подогретым хлебом, медом и чаем, который родители по-прежнему пьют по утрам, как и раньше.
– Кажется, ты хорошо выспался, – говорит отец.
– Я просыпался ночью.
– Да, мы слышали.
– Было слышно?
– Да, очень хорошо, что ты к нам переехал.
На отце его шелковый халат. На шелке вышита река, протекающая через китайский пейзаж. Лодки плывут по этой реке, уходящей под деревянные мосты, на которых стоят женщины с веерами, а вдоль берегов расположились рыбаки в шелковых халатах, вытаскивающие рыбу из воды.
Отец поднимает серебристый термос. Я протягиваю чашку, и он наливает мне чай. Слышно, как он льется. Чашка в моих пальцах нагревается. Я подношу ее к губам, делаю глоток. Аромат чая, его вкус, вкус именно этого чая.
– Я позвонил вчера с утра тебе на работу и сказал, что ты болен, – говорит отец.
Я ставлю чашку на стол. Река течет через китайский пейзаж. Когда я был маленький, я часто по утрам сидел и смотрел на этот пейзаж, представляя себе, как я плыву в лодке по какой-нибудь реке.
Мама возвращается с небольшой корзинкой и ставит яйцо в пашотницу передо мной. Белок, выгнувшись, нависает над краем. Плетеное сиденье опять издает скрип, когда я протягиваю руку к маленькой серебряной ложечке возле моей тарелки. Мама садится, берет ломтик хлеба, масло, намазывает его на хлеб. Яйцо такое горячее, что от него идет пар. Я разглядываю пар, поднимающийся от белого овала, поначалу он густой, но понемногу редеет.
Родители перестают есть.
– Не хочешь яйцо? – спрашивает отец.
Я смотрю на него.
– Яйцо не будешь? – повторяет он.
– Буду, – отвечаю я.
Плетеное сиденье тихонько скрипит, когда я двигаюсь.
Мама берет серебряную ложечку у меня из руки и разбивает скорлупу, потом отделяет эти осколки от белка. В выгнутом серебре термоса я вижу яйцо и свое собственное искаженное отражение. Когда мама заканчивает чистить яйцо, я беру со стола салфетку и аккуратно вытираю глаза.
38
Мы обедаем перед домом в палисаднике с вишневым деревом. Мама расставляет на столе тарелки. Заходит в дом, чтобы принести миску с салатом, хлеб. Отец просит передать ему тарелки, и я протягиваю их ему, чтобы он мог положить всем мясо.
Мы едим, мать с отцом разговаривают. Я сижу за столом спиной к кустам. Думаю о Майе, но родителям об этом не говорю. Я думаю о ней все эти дни. Вспоминаю, какое у нее лицо, когда она улыбается, когда смеется. Звуки и запахи напоминают мне о ней, о каких-то эпизодах, о том времени, которое мы провели вместе. Каждый раз мне становится тяжело в груди, что-то изнутри словно цепляет мои ребра и тянет их на себя. Я сижу на стуле и вдыхаю воздух кончиками легких.
Когда мы заканчиваем есть, мама идет в дом и возвращается с моими ботинками в руке.
– Ну что, прогуляемся? – предлагает она.
– Может, тут посидим? – спрашиваю я.
– Пройдемся вдвоем, – настаивает она.
Я надеваю ботинки. Я ни разу не выходил за пределы палисадника за две недели, которые живу здесь. Папа встает и хлопает меня по плечу.
– Когда вернетесь, вас будут ждать кофе и коньяк, – говорит он.
Я иду за мамой к калитке. У самой калитки начинаю колебаться.
– Идем, – говорит она.
Мы идем по дороге, ведущей к старой церкви. Я иду медленно. Мама быстро. Так было всегда. Когда мы проходим мимо луга, она сворачивает к лошадям. Рвет пучки высокой травы и дает им. Гладит их морды. Я делаю то же, что она, только боюсь дотрагиваться до лошадиных морд. Я всегда боялся их зубов, боялся, что они сомкнутся на моих пальцах. Я протягиваю лошадям траву и отдергиваю руку, прежде чем их губы окажутся в опасной близости. Мама говорит, что часто забывает о том, что я уже не ребенок. Она смотрит на меня, взрослого мужчину, и по-прежнему видит перед собой мальчика. Мы хлопаем лошадей по бокам и идем дальше по дорожке из гравия.
– Я не знаю, когда это пройдет, – говорю я.
– Это никогда не пройдет, но со временем с этим можно будет жить, – отвечает мама.
Она берет меня за руку, и мы замедляем шаг. Доходим до леса, его первых деревьев. Низкие зеленые лучи вечернего солнца падают сквозь ветви деревьев. Дорога превращается в грунтовую, становится сырой, и последний отрезок до озера мы стараемся обходить грязь по траве. Внизу, на берегу озера, под березами стоит маленькая скамейка.
Мы сидим на опушке, выходящей к воде. Жесткая спинка под спиной. В воздухе и воде тишина ожидания. Поверхность воды отражает небо, и холм, и усадьбу на другой стороне озера.
