Книга Бумажные людишки - Уильям Голдинг

Другой обрывок, другой клип, связанный с Цюрихом, — это кладбище. На одном камне была выбита только дата рождения и ничего более. Позднее я вспомнил: это как раз была дата моего рождения.

Никакого сомнения быть не могло. Я сидел в одном из отделанных пластиком отелей, каких полно в больших городах, и перед моим мысленным взором предстал этот камень, дату на котором я читал цифра за цифрой. Для остального еще имелось много места. Итак, я опять выбрался в прокатной машине на трассу. Пришлось заехать очень высоко, чтобы пересечь горы, и это было — полагаю — потому, что за мной неотступно следовал катафалк. Чтобы оторваться от него, пришлось свернуть на проселочную дорогу, из тех, которыми пользуются только лесники. Тут в памяти провал, потому что я помню, что очутился на итальянской стороне Альп выше верхнего края леса. Одному Богу известно, где я побывал. Тут я остановился, потому что обнаружил, что земля движется. Собственно, это была не земля, а жидкая грязь. Дорога была покрыта гравием, по обе стороны зияли ужасные пропасти, а под колесами то и дело выступали крупные камни, от которых прокатной машине не делалось лучше. Вот я и сидел за рулем и смотрел, как из грязи торчат старые корни и обломки стволов либо веток и как все это ползет. Потом я увидел ползущим вниз огромный вал грязи; выглядело так, будто кожа лопается и заменяется новой, а торчащие палки и все прочее корчатся от боли или взывают о помощи, которой все не было, ништяк. Я не сообразил, что это сель, грязевая лавина. Он обогнул мою машину, но завалил дорогу так, что и танк не прошел бы. Пришлось выбраться наружу, ползти и карабкаться.

Я нашел итальянских рабочих, которые ремонтировали дорогу внизу, и когда я объяснил, что машина осталась там, наверху, они долго смеялись. Очень долго смеялись надо мной.

Тут пленка отматывается назад, в громадный мотель, и я постоянно вижу один и тот же сон. Наверное, я оставался там многие недели, ведь оно такое безличное. Это место то есть. Бетонное сооружение торчало из бетонной пустыни. Мне снилось, что я нахожусь в Марракеше, где сроду не был, и убегаю от Рика, который гонится за мной на катафалке. Единственный выход для меня — уйти в Сахару, где нет дорог. Остальную часть сна я проводил в песках. С каждым разом вводный сюжет сна укорачивался, ужимался, становился просто подразумеваемым, пока сон не стал начинаться сразу с пустыни. Она была повсюду, и оттого я испытывал неудовольствие. Похоже, я всегда был голым, потому что никакая одежда перед моим мысленным взором не предстает. Здесь было какое-то принуждение. Не обычное, неописуемое, невесть откуда берущееся, бесцельное принуждение, как в кошмарах. Нет, оно было логично, поскольку вытекало из неопровержимого факта. Знаете извивающиеся дощатые настилы на пляжах, позволяющие пройти к морю, не поджарив пятки на раскаленном песке? Так вот, здесь никаких настилов не было, был лишь песок — очень горячий, ох какой горячий, словно в печи. Над этой пустыней не было неба, а если и было, я его не замечал, потому что все мое внимание было поглощено песками. Видите логику принуждения? Господи, как мне приходилось двигаться, плясать, бегать, прыгать вверх-вниз! В воздухе, если им было то, что находилось над песком, я чувствовал себя лучше, поэтому максимум, что я мог сделать, — это постоянно задирать то одну, то другую ногу, ибо даже во сне я не осмеливался пренебречь законом тяготения. Однако, напрягая во сне весь свой мощный интеллект, я додумался до компромисса, который, имей я достаточно времени, мог бы даже стать решением проблемы. Я нагнулся и выкопал вокруг пылающей ноги ямку в песке. Мне казалось логичным, что в конечном счете я прокопаю дыру такую глубокую и черную, что окажусь на противоположном конце земного шара, но в любом случае это не будет раскаленный песок. Сделав достаточно ямок, я имел бы куда ставить ноги и не обжигаться; но на этом месте я просыпался. Иногда, роясь в песке, я замечал, что пишу на непонятном языке или рисую картинки, и тем самым я бы обеспечил место для обеих ног и проснулся бы. Но хуже всего мне приходилось, когда я глотал много пилюль, ибо тогда мне ничего не снилось, ради чего я это и проделывал, зато после пробуждения те же видения преследовали меня наяву, например, в баре или на шоссе, где, как бы я ни старался, я уже не мог выкопать руками ямку, а только привлек бы к себе излишнее внимание. Приходилось убегать. Но видения меня не оставляли.

Телепатия существует. Должна существовать, иначе не объяснишь, почему следующий отрывок относится к месту, где мы с Лиз проводили медовый месяц за год до свадьбы. После развода я избегал этого места. Я не сентиментален, и в любом случае что толку возвращаться к месту, где все это началось? Но почему-то я там очутился. Меня не сразу, но признали — система бронирования мест в общем и целом работает, — и по какому-то волшебству кто-то всунул золотую кредитную карточку в мой паспорт — единственное, что я имел при себе, кроме прокатной машины. Итак, я оказался в отеле, а затем прошел в роскошное заведение напротив и приказал переправлять поступавшие мешки корреспонденции туда. Я не хотел рисковать.

Забыл сказать, что этот клип относится к Риму — нет, не к церковному Риму, а к Риму гостиничному. Вы выходите на Пьяцца Как-там-ее с фонтаном, поднимаетесь по лестнице и наверху видите отель. Церковь там тоже есть, но витражи в ней паршивые, а отель гораздо, гораздо интереснее. Там очень тонко чувствующие люди. Они приняли мою прокатную машину и дали номер, какой я хотел — с балконом, потому что когда вас наедине с собой преследуют нежелательные мысли, всегда можно осматривать окрестности и возмущаться, как нынче модно, памятником Виктору-Эммануилу, хотя он гораздо лучше всей прочей пухлой римской архитектуры — как видите, я начисто лишен вкуса. В любом случае пустыня по-прежнему не давала мне наслаждаться видами. И вот произошла удивительная вещь, того же порядка, что с отцом Пио, — здесь сразу вспоминается Уилфрид Баркли, банковский клерк. Дело в том, что даже когда я был бодр и трезв, ступни у меня начинали болеть, и кисти рук тоже. Это заставляло меня во сне менять руки, которыми я писал или рисовал, но все равно болели обе. Поэтому я проводил много времени в ванной, наполнив ванну холодной водой и держа в ней ноги, а руки попеременно подставляя под холодную струю. До некоторой степени это помогало. Короче говоря, должен обратить ваше внимание на то, что Уилф вляпался в очередной фарс, к коим имел такую склонность, — у него появились стигматы, как у святого Франциска, только наоборот, потому что, будучи редкостной сволочью, по выражению моего лучшего друга, он получил их в наказание за грехи, а не как награду за благочестие.

Я тут пытаюсь шутить, чего не следовало бы делать, но можете мне поверить, ничего смешного здесь не было. Ситуация полностью вышла из-под контроля. Помню один вечер… нет. Это уже отдельный клип.

Однажды вечером, когда боль была терпимой и я мог видеть небо, я сидел на балконе и пытался обдумать происходящее. Утром я обнаружил, что брожу по Риму, потому что хотел посмотреть в «Кто есть кто в Америке» сведения о Холидее. Наконец я снова очутился у подножия лестницы. Она кишела прогуливающими уроки школьниками, торговцами наркотиками, хиппи, проститутками, панками, гомиками, лесбиянками и студентами, как обычно, и все они держали гитары, отвратительно играли на них, пытались продавать вырезанные из жести и разбросанные повсюду сувениры в виде цепочек, колец на палец или в нос или сережек, лестница была усеяна искусственными цветами и так далее. Протолкаться через эту толпу стоило немалого труда, но никто ко мне не приставал и не пытался всучить разный мусор — видимо, я не производил впечатления платежеспособного. Но, присматриваясь к ним, я понял, какой у меня должен быть ужасный вид, поэтому я поднялся на свой балкон, обхватил голову руками и попытался думать. Я решил перечитать дневник, чтобы разобраться что к чему. Тут я, конечно, вспомнил, что дневника-то нет; передо мной предстал кадр (клип), как я сижу здесь, а в Швейцарии и Италии я вел записи в телефонных книгах, на обоях, на стеклах машин или на туалетной бумаге, а потом отправлялся дальше без всякой цели. А еще я вспомнил, как утром смотрел «Кто есть кто в Америке», — как же я сразу не понял зловещего предзнаменования? Ведь страница, на которой полагалось быть Холидею, оказалась пустой — голой, голой, голой, просто листом белой бумаги! Тут я вскочил на ноги, как бы они ни болели, и уставился на ту церковь с дерьмовыми витражами — Господи, он там и стоял, на крыше. Да, стоял, и я стремглав бросился в комнату, сел на кровать, весь пылающий, и принялся дрожать мелкой дрожью. Я понял, что спать нельзя — если я усну, он спустится с церковного шпиля и заберет меня. И конечно, снотворное и выпивка исключены — то и другое сделает меня беспомощным, и я не смогу сопротивляться, если он все же явится за мной. Это последнее соображение вообще спутало все на свете. Не знаю, сколько времени я так сидел и дрожал. Какая-то женщина зашла убрать постель, но я на ней сидел и она не была разобрана, поэтому горничная ушла; потом явился мужчина, но он был из отеля, а не с церковного шпиля, поэтому я не испугался и игнорировал его. На войне у меня был нарыв, ужасное последствие раны, и он нарывал и нарывал, пока не настало время — примерно полчаса — когда биение сердца так сильно прижимало гной к коже, что я от боли потерял сознание. Помню, я не мог поверить, что боль способна еще усилиться, но так было. Но напряжение нарастало, оно давило и давило. Думаю, я все же уснул или впал в состояние, которое нельзя назвать бодрствованием, или же просто сошел с ума.