Я представил Андрейку в подряснике, с бородой и пьяного и посмеялся вместе с Ванькой.
Рассвело. Все равно мчимся, сильно превышая. Вот отворотка на хутор. Дорога ледяная, скребем шипами в гору. Вот церковь, вернее, то, что от нее осталось. Толстые стены, а купола нет. Ни окон, ни дверей, но стены чистые. Не так уж все и плохо. Я ожидал худшего.
– Не был тут лет тридцать, – говорю.
– А я иногда заезжаю, – отвечает Ванька. – Тут кто-то бывает, иконки стоят. Свечечки.
Мы зашли внутрь и все же перекрестились. Так, на всякий случай. Огляделись. И правда, стоят маленькие Николай с Марией. Потолок почти без дырок. А печь в углу – просто загляденье. Красавица, хоть и подразвалилась. Сразу видно, можно восстановить. Ванька давай все снимать на телефон, а я голову в топку и пытаюсь понять, как он, дым, там шел. Пригляделся, вроде понял. Вот раньше люди строили!
– Начало девятнадцатого века, – говорит Ванька. – Я в Интернете нашел.
– Слушай, братан, печку можно сделать! Всю церковь нагреет, – говорю я, а он хитро так улыбается:
– Что, руки зачесались? Тут сначала надо всех соседей разогнать. Видел, дачные заборы прямо к стенам подбираются? Я каждую весну и осень гляжу – как кроты, подкапываются. Метр за метром. Надо мне знакомых адвокатов напрячь, пусть узнают, сколько земли храму положено. Ничего, узнаю…
Выходим наружу. Ванька фотографирует стены и заборы. Снова курим и едем дальше, в родную деревню.
Вот она. Начинается с поворота на кладбище. Мы и сворачиваем. Снимаем цепочку на оградке.
– Здорово, братан, – говорим камню с портретом.
Снег почищен. На блюдце крошки от пирожка, вороны склевали. Значит, мама уже была. Ванька прикуривает и кладет сигарету на черную плоскость. Я достаю две конфеты, подкладываю к маминым крошкам. Молчим, сначала всегда так. Вспоминаем с деревянными лицами. Если кому знакома тоска вперемешку с ненавистью, то вот она. Мурашками ползет по спине. Брата нет, его не хватает, мстить духу маловато, ненавижу себя за это. Правды этой боюсь. Оправдываю себя – не надо множить зло. Грех смертный плодить. А сам убивал и за меньшее, лишь бы безнаказанно. Тюрьмы боюсь? Еще бы! Кто ее не боится? Какая там совесть? Где она была, там осталась только жажда причинить врагу боль. И мутная сладость от ее причинения. Страх неудачи. Немножко удивления от сознания собственной подлости.
– Когда я только вышел, – заговорил Ванька, – я сюда часто приезжал. Возьму бутылку и сижу до темноты. Хочется говорить, а молчишь – знаешь, что с ума сходишь. Потом уже перед уходом, пьяный, скажешь: «Давай, братан, пока».
– Ком в горле, – добавил я, – хочется орать на все кладбище, прямо в темноте. Даже лучше в темноте, сильнее ненавидишь.
– А потом ничего, успокоился. Да и ты тоже. Жить-то как-то надо стоя, не ложиться же и помирать… Не садиться же снова и звереть…
– Эт точно. – Я с силой выдохнул все, что было у меня в легких. – Пойдем к дедам с бабками.
Мы вошли в соседнюю оградку и разложили всем конфеты-сигареты.
– Дед твой на цыгана похож, а глаза синие, – сказал Ванька, разглядывая фото на эмали.
– Я однажды видел, как он с мужиками дрался на берегу. Веслом против колов. Пришел домой – кожа под кудрями рассечена, кровь течет, бабуля причитает, а он, как говорится, глубоко удовлетворен. Мне лет десять было, хорошо помню. Вообще никаких эмоций, только глаза довольные, страшные. Еще один раз видел, как он свинью резал. Пошел в хлев, нож за голенище сунул. Я в окошечко гляжу – он ее за ухом почесал, за переднюю ногу подтащил к себе и дык! Я и не понял, когда он нож достал, а она уже лежит. Два раза ногами дернула, и всё. Смотрю, он ее за эти ноги задние из хлева на снег тащит. А свинья была – полторы бочки одного только сала накоптили-насолили! Тридцать метров кровяной колбасы из кишок намотали…
Ванька усмехнулся:
– Тебе бы сказки писать детям, страшные.
– А я что делаю? – усмехнулся и я. Мне стало легко.
Мы пошли к машине, прощаясь и гладя камни ладонями.
С кладбища въехали в деревню. Остановились у магазина. Магазин в деревне – центр жизни. В повседневной жизни бытие определяет сознание. Церковь новая стоит дальше, в лесу за магазином, к ней ведет узкая тропинка.
Мы взбежали на магазинное крыльцо, и Ванька развернул свой рулон. Оказалось, объявления. Яркие, в цвете, довольно неплохо сделанные. Нарисованы Дед Мороз со Снегуркой. Текст такой: «Дорогие дети и их родители! Дед Мороз и Снегурочка приглашают вас на новогодний салют, который состоится завтра на центральном перекрестке».
– Что за салют? – спрашиваю я.
– Купил я этих китайских фейерверков целый мешок. Разные там, аж по двадцать залпов есть. Высоко летят. Завтра днем привезу, поставлю и взорву. Кстати, с тебя на это общее дело три рубля[14].
– Не боишься, вдруг что не так? Детей еще не хватало подорвать или обжечь…
– Что, надеешься, будет как у вас в городе Гэ? Не боись, я ограду уже придумал: с одной стороны машину свою поставлю, с другой – щиты фанерные.
– Не жалко машину, если что?
– Да что с ней сделается? Что не сгорит, то сгниет. Ты от разговора не уходи. Три. – Он показал мне три пальца.
– Ладно, ладно, сейчас отдам. Кошелек в машине.
Мы стали искать глазами место на стене магазина, куда удобнее было бы прикрепить наше объявление. Все удобные поверхности были заклеены чужими. Мы бегло их оценили. Одно, самое большое, черно-белое и официальное, призывало жителей сельского поселения соблюдать осторожность на улицах и не пугаться в связи с проведением в непосредственной близости от населенного пункта взрывных работ обществом с ограниченной ответственностью «Гранит». Ванька попытался приклеить свое объявление поверх него, но «гранитное» объявление было мокрым, и тогда он просто сорвал и смял его в ладони. Выбросил в коробку для мусора, стоящую под крыльцом. Потом мы отколупали кнопки от других объявлений, накрепко прикнопили свое и сели в машину. Скрепя сердце я отдал Ваньке деньги.
– Давай-давай, – подзуживал он, – не жалей, не адвокату. Все, поехали теперь к твоей маме.
Едем привычной дорогой. Вот остановка автобуса. С этой остановки много лет назад я уезжал в город, чтобы прийти в военкомат и отправиться служить в армию. На этом месте мы стояли друг напротив друга с самой лучшей девушкой, я был слегка пьян, смотрел на нее, улыбался и не мог налюбоваться. Она тоже улыбалась, чуть наклонив голову к плечу, и глаза ее смеялись над моей бритой головой.
– Будешь меня ждать? – спросил я не очень серьезно.
– Не-а, – ответила она в шутку, и я сделал вид, что не огорчился.
Потом я проводил ее домой, она держала меня за руку и на прощание сказала:
