– Мадам, добро пожаловать в госпиталь Гватемалы. Ваш муж находится здесь. Он в палате номер 77. Проходите. Опасность, большая опасность – я верю – миновала, я имею в виду – смертельная опасность. Однако состояние у него тяжелейшее, множество травм. Если вы разрешите, то сегодня вечером мы ампутируем ему руку, возможно, до локтя, это необходимо. Я знаю, вы очень смелая женщина, я уверен, что вы согласитесь со мной. Муж с одной рукой лучше, чем труп с двумя.
Я вошла в палату – скудно обставленную, но чистую. За больным присматривал санитар. Я с трудом узнала лицо Тонио, так оно опухло. Я не выдумываю, оно увеличилось раз в пять. Доктор подтвердил, что они сделали все необходимое и вернули все на место. На самом деле во рту у Тонио торчали аппараты, чтобы исправить челюсти, а губы превратились просто в распухшие лохмотья, болтавшиеся над подбородком. Один глаз находился практически на лбу, а другой почти висел у бесформенного, фиолетового рта. Под бинтами и пластырями, смоченными дезинфицирующими средствами всевозможных цветов, едва угадывалось человеческое тело. К запястьям, локтям, голове и ушам замысловатыми проводами подсоединены были капельницы. Никогда в жизни я не видела ничего подобного.
И этот человек был моим мужем. Время от времени он приоткрывал один глаз, потому что другой был абсолютно скрыт компрессами. Когда он улавливал свет, в его мозгу происходило что-то, недоступное простым смертным. Он издавал рычание, я догадывалась, что он борется за спасение этой бесценной живой материи, которую судьба, забавляясь, месила, ломала, перекраивала. В глубине его человеческого сознания – если оно у него еще было – шла тяжелая борьба.
Вскоре я всем своим существом почувствовала боль Тонио. Сидя на узком стуле рядом с его постелью, я внимательно следила за этим глазом, который иногда обращался к моей одежде или лицу. Так прошло много недель.
Я заставляла его есть, как ребенка, который получает свою первую ложку молока, первый кусок хлеба, размоченный в меду. Отек начал спадать. Тонио ужасно исхудал. День за днем он терял килограммы. После уколов морфия он часто рассказывал столь причудливые истории, что я задавалась вопросом: может, это я больна?
Доктор разрешил мне перевезти его к нам домой, потому что не зарубцевалась только рана на руке. Казалось, кисть не хотела срастаться с предплечьем. Мы очень беспокоились.
В день его выхода из больницы друзья решили сделать нам приятное, устроив «маримбу» – коктейль с шампанским – в отеле «Палас де Гватемала» и пригласив около сотни гостей. Муж сказал мне:
– Я просто пройду через эту толпу, уложи меня сегодня в отеле, а завтра посадишь на самолет в Нью-Йорк. Там я сделаю пластическую операцию, чтобы привести в порядок лицо, зубы, поставить глаз на место, не можешь же ты жить с чудовищем, у которого один глаз на щеке, а другой – на лбу. Не огорчайся, все будет хорошо.
– Но я поеду с тобой.
– Нет, мы же расстались, ты не забыла?
– Да, я помню, – ответила я. – Я отвезу тебя к самолету. Я сейчас же позвоню и узнаю, есть ли место в самолете, который вылетает завтра.
Все это было так просто, но я спрашивала себя, есть ли у человека сердце и где оно находится. Я только что спасла Тонио от смерти, а он напоминает мне, что он больше не мой муж… Я призвала на помощь дона Луиса, который организовал место в самолете и утряс все формальности.
До трех утра я оставалась на ногах. Я отправила в Нью-Йорк мужа – слабого, худого как скелет, но ведомого какой-то загадочной силой.
Я вернулась домой в лихорадке, причину которой не смог определить ни один врач. В свою очередь мне пришлось лечь в больницу, я мучилась от неизвестной болезни. Моя дорогая мамочка возвратила мне жизнь, здоровье и веру. Мы не обсуждали с ней свои женские несчастья. Мы просто помогали друг другу. Потом наконец я выписалась из больницы, и родные отвезли меня домой.
Телефонная линия между Нью-Йорком и Гватемалой вибрировала от напряжения. Муж беспокоился обо мне и просил мою мать посадить меня на первый же пароход или самолет до Парижа, куда он тоже собирался вылететь. Из посольства мне пересылали трогательные сообщения, цветы и подарки от Тонио. Но я хотела снова увидеть свой город, пожить в нем подольше, всласть погулять по нему, пообщаться с друзьями детства и цветущими у подножия вулкана розами.
* * *
«Апельсины, манго, тамале [20] , пупусос [21] » – эти крики слышались на всех полустанках, где останавливался поезд, увозивший меня в Армениа-Сан-Сальвадор.
На вокзале меня встретила все та же жара. Я увидела детей, толпы детей, которые, выстроившись в шеренги, распевали гимн страны, приветствуя меня. Девочки стояли напротив мальчиков, учительницы – напротив учителей. Учителя, словно дирижеры, отбивали такт, управляя детскими голосками, поющими в честь своей соотечественницы, своей старшей сестры, преодолевшей тысячи препятствий, приехавшей к ним из самого Парижа!
* * *
Глава моей деревни дон Альфредо, одетый во все белое, был все еще молод, такую молодость позволяет сохранить только безмятежная жизнь. Многое изменилось в деревне со времени моего отъезда. Девочки выросли, стали матерями или уже овдовели, некоторые развелись, богатые стали бедными, бедные – богатыми, старый рынок исчез, деревья разрослись, улицы засадили апельсинами. Парк в Армениа зарос тамалой [22] и бамбуком, и я медленно – после нескольких недель, проведенных на больничной койке, – вышагивала между шеренгой мальчиков и шеренгой девочек. Я шла, наслаждаясь тропическим солнцем, воображая себя Алисой в Стране чудес, русалкой, вышедшей со дна моря, осушенного злым богом, и таким странным образом отданной во власть детских голосов, поющих о счастье жить, ступая босыми ногами по раскаленным на солнце плиткам.
Оказавшись дома, я решила, что наконец-то могу улечься спать прямо на мощеном полу патио, под сенью дерева какао или своего любимого мангового дерева.
Но все произошло иначе, чем я себе представляла. Тут тоже был оркестр, трое барабанщиков, двери широко распахнуты для гостей, и все хотели пожать мне руку.
Сестры, не спрашивая моего мнения, решили, что мой спортивный костюм – неподходящая одежда для получения всех этих почестей. Они тут же распотрошили мои чемоданы и заставили меня надеть самое элегантное из моих бальных платьев – и это в три часа дня… Одна из сестер обувала меня, другая причесывала, третья втыкала украшения в волосы. Мама дала мне огромный веер: без него в Сальвадоре тут же вспотеешь. Я была дома.
Друзьями, которым я пожимала руки с искренней радостью, были четверо местных нищих – они совершенно не изменились – Вьехо де ла Колбасон, немой Маньяна, Нана Рака, Латилья Рефухио!
Я рассмеялась, увидев, что они по-прежнему нищие. И попросила маму позволить им войти в дом. Я знала, что они – мои настоящие товарищи в битве за жизнь. Эль Вьехо де ла Колбасон подсел ко мне, жалуясь на бесконечные удары плеткой, которыми тут награждают всех подряд – мух, собак, нищих.
Дом был полон цветов, пальмы стояли как триумфальные арки, возведенные к прибытию королевы иностранного государства. Я чувствовала, что не могу принять любовь всех людей, жаждущих стать друзьями королевы, – я чувствовала себя лишь повелительницей в царстве горя. Но как заслужить право жаловаться, как исповедаться в своем женском горе? Мало-помалу я замолчала, понемногу предавая забвению свои воспоминания.
