ЕМУ НЕОБХОДИМО ИСЦЕЛИТЬСЯ.
Вот что я говорила себе, когда Тристен поднес к губам раствор.
Когда мы целовались, я чувствовала и слышала, что чудовище захватило над ним власть. Тристен ускользал от меня, становясь кем-то другим, чем-то другим, уже совершенно не человеком. Парень, чьи губы коснулись моих, и животное, пытавшееся прижать меня к парте, были двумя совершенно разными существами. Я чувствовала это: они по-разному дотрагивались до меня, говорили и выглядели, даже их запах был разным. И кожа у него стала жестче, а у теплых карих глаз появился серый металлический отблеск.
В целом перемена была еле уловима. Если бы он не стоял так близко, не прижимался бы ко мне, не дышал бы на меня, я бы, возможно, и не могла с уверенностью сказать, что я что-то такое заметила. Но я заметила. В нем жило настоящее чудовище. И я с ним встретилась.
Оно было бесчеловечно, и его надо было остановить.
Если его убить, Тристен стал бы моим… настоящий Тристен. И мы смогли бы целоваться без страха.
Оглядываясь назад, я думаю, что именно поэтому я так долго ждала, прежде чем попросила его остановиться и больше не пить. Это был по-настоящему эгоистичный поступок.
Меня настолько охватила надежда на чудесное исцеление Тристена, что поначалу я даже не задумалась о том, что о дозировке он ни разу ничего не говорил. Только когда он выпил примерно половину содержимого колбы — а глотал он так поспешно, что текло через край, по губам и по горлу, — и согнулся пополам, схватившись за живот, я поняла, что он вовсе и не хочет излечиться. Он пытался покончить с собой прямо у меня на глазах… а я позволила ему сделать это.
— Тристен, нет! — наконец закричала я, подбегая к нему.
Но было слишком поздно.
Глава 45 Джилл
— Нет, Тристен! — выла я, сев рядом с ним на колени и вцепившись в его трясущиеся плечи. — Ты выпил слишком много! — Я принялась трясти его. — Что там было? Что?
Тристен не ответил. Может, не мог. Он корчился на жестком полу, схватившись руками за живот, он стонал и рычал, как будто бы он боролся не только с болью, но и с жившим в нем зверем.
— Тристен, что там? — молила я, тряся его. — Скажи. Прошу. Можно попытаться нейтрализовать!
Тристен лишь еще больше скрючился, дыша тяжело и прерывисто. Я подскочила, разбросала записи, упаковки и пузырьки с химикатами — и наконец нашла.
Маленький наполовину пустой пузырек стрихнина.
— Нет! — воскликнула я, вцепившись в пузырек. Это же яд. Из-за него так больно Тристену, из-за него он сейчас перестанет дышать…
Тристен уже стих, я отшвырнула пузырек и упала рядом на колени. И эта неподвижность пугала меня больше, чем предшествовавшая ей агония. Боль прошла? Ему уже не помочь?
— Я вызову «скорую», — пообещала я, глотал слезы. Взяв Тристена за запястье, я нащупала слабый пульс. Он умирал… умирал прямо у меня на глазах.
Я поползла от него к своему рюкзаку, где лежал мобильник, и тут я точно попала в медвежью ловушку — его рука схватила меня за лодыжку.
— Тристен, отпусти! — взмолилась я, резко обернувшись и попытавшись разжать его пальцы. Но хватка, оказалась поразительно мощной, словно сама боль придавала ему сил. — Я позову на помощь!
— Нет, — приказал он, едва дыша. Вцепился он в меня сильно, но голос был слаб, я его еле слышала. — Не надо… не хочу, чтобы ты… вмешивалась…
— Но ты… ты… — Я не могла заставить себя произнести слово «умираешь».
— Я понимаю, — сказал Тристен. Видимо, на него нахлынула очередная волна боли, и, сжимая мою лодыжку еще сильнее, он снова затрясся, лицо его искривилось, — Джилл, я… этого хочу.
— Тристен. — Я уже ревела вовсю. — Пожалуйста…
— Ты просто… останься со мной. Пока… а потом уйдешь…
Я колебалась: я хотела его спасти, помочь ему. Он ослаб и побледнел, чуть отодвинулся от меня — я, наверное, могла бы разжать его пальцы. Но сам Тристен не хотел, чтобы его спасали. Может, это было и невозможно.
И в итоге, уж не знаю, правильно это было или нет, но я решила сделать так, как просит он. Я любила его и решила дать ему умереть, как он сам того хотел.
Тристен лежал неподвижно, я с легкостью вырвалась из этой хватки, подползла к нему, села рядом и положила его голову к себе на колени, чтобы хоть немного облегчить его последние минуты. Наверняка он этого даже не заметил. Я думала, что боль уже оставила его. А вместе с болью возможно ушла и жизнь — он стал совсем неподвижным и бледным.
Я не могла заставить себя проверить его пульс. Я слишком боялась убедиться в неизбежном. Потому что если бы я это сделала… и поняла бы, что сердце его больше не бьется… Тристена Хайда действительно не стало бы.
Навсегда.
Слезы, которые мне как-то удавалось сдерживать, снова полились ручьем, я сидела на полу, держала его голову и оплакивала его. Себя мне тоже было жалко.
Я такая эгоистка.
— Тристен, мне так жаль, — шептала я, гладя его по голове. — Так жаль.
Жаль, что на его долю выпала такая страшная судьба. Что он предпочел жизни столь ужасный конец.
Жаль, что в этот момент я чувствовала себя хуже, чем когда умер отец.
Жаль… всего было жаль… например, того, что у нас был всего лишь один поцелуй, и тот оказался испорчен, украден у нас. У меня.
Я гладила Тристена по лицу, жесткая щетина слегка кололась, пот на лбу уже остыл, и, как в исковерканной с точностью до наоборот сцене из «Белоснежки», в гротескной вариации на тему всех сказок про принцесс, которыми я воображала себя в детстве, я нагнулась к Тристену, чтобы поцеловать его: Одновременно и принца, и чудовище. Только надежды на счастливый конец не было.
Губами я почувствовала холод его кожи.
