Ему вдруг захотелось обвязаться всем кухонным запасом спичек, поджечь их, как поджигают бомбу фитильком, броситься вниз и полететь, словно объятый пламенем самолет, переворачиваясь в воздухе, пронзая облака и туман и оставляя за собой столб черного дыма.
Но сквозь этот воображаемый дым он видел того, другого себя, который бился головой в иллюминатор и орал, чтобы его выпустили.
Вдруг новая идея осенила его – помолиться.
А как это делается? До сих пор он никогда не молился. И что выбрать: буддизм, даосизм? Впрочем, в обоих случаях люди ведут себя одинаково: становятся на колени и складывают руки на уровне груди. Вот только про христиан он ничего не знал. Во времена его детства религия была под таким строгим запретом, что родители не водили его ни в храм, ни в церковь. Первый раз он увидел молящихся, когда ему было семь лет, в разгар культурной революции. Однажды к ним в дом пришли красногвардейцы и забрали мать на допрос. Пробило полночь, а она все не возвращалась. Тогда они еще жили в одной квартире с бабушкой и дедушкой. Мо никак не мог уснуть. Посреди ночи он встал и, проходя по коридору, увидел какой-то необычный свет в комнате стариков. Они оба стояли в постели на коленях перед зажженной свечкой (боялись, что ли, включить лампу?). Мальчику никто никогда не объяснял, что такое молитва. Но он сразу понял, что они именно молятся, хоть и не знал, какому богу. Жестов он не запомнил, но слабое колеблющееся пламя свечи, светящийся ореол над головами бабушки с дедушкой, их напряженные, страдальческие, покрытые морщинами лица, которые выражали благоговение, достоинство и трепетную надежду, навсегда запали ему в память. Как они оба были прекрасны!
«Чего мне просить у неба? – подумал Мо. – Чтобы на меня обратили внимание? Чтобы помогли сбежать, избавиться от этой женщины? Но не слишком ли это дерзко? Какое до меня дело Высшей Силе, или там Господу Богу? Ему плевать, выпрыгну я сейчас из окна или нет. Разве до него дойдет вонь от моего разбившегося в лепешку трупа посреди двора? Скорее всего он будет только рад моему избавлению, концу всех мук, полному, радикальному очищению.
Может быть, размышлял он далее, на меня так действует окно? Искушение выброситься в окно – не такой уж редкий феномен. Или дело в том, что это проклятое окно? Однажды, десять лет назад, муж Бальзамировщицы, гей, уже поддался роковому соблазну. Может, это было не просто самоубийство, может, его погубил зов окна, бездна стыда? Я тоже принадлежу к тем немногим (интересно, какую долю от всего человечества они составляют: пять процентов? десять?), которые испытывают смертельный позыв на краю пропасти. Сколько я ни читал мудрых книг Фрейда, сколько ни изучал психоанализ, с этим ничего не поделаешь. Хоп – и все! Врожденный рефлекс, безотказный, как реакция мужчины на запах женщины».
Со странным чувством, будто он погружается в туманный поток, Мо старался повторить движения, которые делал его дед в ту далекую ночь. Он подтянул ноги и очутился на корточках – настоящий орел на утесе. Орел в очках, с костистыми лапами, а утес в семь этажей высотой. Потом попробовал выпрямиться, не теряя равновесия. Замахал руками, будто вот-вот полетит, и наконец встал на колени на самом бортике из розовых кирпичей, обмазанных темным от дождя цементом. Сырость сразу пропитала его колени и чужие штаны. Он заглянул в пустоту, точно в пруд перед прыжком.
В этот миг он услышал тихий голос прямо над ухом. Мерещится, что ли? Нет. Это комар! «Ах, мерзавец, – подумал он, – опять ты! Узнаю по мелодии!» Комар сел ему на нос и приготовился отсосать еще немножко крови. Мо замотал головой, чтобы прогнать его, проявляя ловкость и осторожность циркового акробата. Чуть сильнее – и он сорвался бы вниз.
Дул холодный, но не слишком сильный ветер. В темном стекле отражались бегущие по небу тучи. Мо соображал, чего бы пожелать в молитве. С горечью подумал, что больше всего он хотел бы остаться девственником до тех пор, пока Гора Старой Луны не выйдет из тюрьмы, и подарить свою невинность ей. Но теперь поздно. Вся история с судьей Ди и Бальзамировщицей снова всплыла в памяти, и черная тоска подхватила его, как смерч.
Он почувствовал себя козявкой, изувеченным комаром с помятыми крылышками и неуклюжими, длинными (длиннее, чем кажется со стороны) лапками коленками назад, которого стиснула рука Судьбы, и он, раздавленный, дрожащий, испускает дух. Мо сложил руки для молитвы, как его дед, но из уст вырвалась песенка, которую он часто слыхал, когда был маленьким, а с тех пор за многие годы ни разу не спел:
Мой папа директор в народной столовой,
Его обвинили в хищенье талонов.
Каких? На продукты,
На масло и рис.
Мой папа веревками крепкими связан,
Стоит на коленях, за кражу наказан,
Вокруг все кричат: отвечай, негодяй!
За все отвечай, отвечай, отвечай!
Первые строчки Мо прошептал неслышно, как молитву, невнятным из-за «Хмельного духа» голосом. Но мало-помалу разошелся и стал выкрикивать слова так же громко и хрипло, как дрозд, который сидел на крыше дома напротив и отвечал ему. Голос его окреп, стал уверенным, в нем появился разухабистый задор. После первого куплета он пропел припев, протрубил губами «ту-ру-ру!» и весело засмеялся, услышав в собственном пении знакомые интонации кумира своего детства – соседского мальчишки по прозвищу Шпион. Он был сыном профессора анатомии, после перевоспитания стал главарем воровской шайки, а в семидесятых, когда ему было лет двадцать, сел в тюрьму за вооруженное ограбление банка. Это была любимая песенка Шпиона, он любил распевать ее во все горло, чтобы подразнить девчонок, насвистывать, спускаясь по лестнице или гуляя по двору, при этом он молодецки гикал, и шапка подпрыгивала на его взъерошенной шевелюре. Бедный Шпион! Он один умел так петь, подпуская легкие трели.
Закончив второй куплет душещипательным тремоло, Мо перешел к лихому припеву, и вся боль, вся тоска от неудач, все раскаяние в измене испарились вместе с мыслями о любителе девственниц судье Ди. Блатная песня заглушала и убаюкивала совесть. Но вдруг его пение прервали самым варварским образом! Сильные руки обхватили его сзади за ляжки. Мо дико закричал, небо в звездах пошатнулось, накренилось и перевернулось, а вышитые тапочки покойного мужа устремились в космос и вышли на орбиту как два небесных тела.
Крик аналитика зазвенел среди домов, к нему сочувственно присоединились дрозд и воробей. Снова пошел дождь. Капли застучали по оконному стеклу.
Оказалось, это Бальзамировщица напала на него сзади. Когда она вышла из ванной и увидела его стоящим на подоконнике, то приняла за своего мужа. Неслышно, чтобы не спугнуть, она подкралась к нему, а потом молниеносным броском схватила и рванула обратно, в комнату. Так, сцепившись, они покатились по полу.
Да уж, силы ей было не занимать. Не зря коллеги-мужчины считали ее непревзойденным мастером своего дела. Захлебываясь слезами, она затолкала Мо в стенной шкаф, захлопнула железные створки и навесила солидный замок.
Аналитик вопил, колотил в двери ногами, но тщетно.
– Клянусь, это ради твоего блага. Я не хочу, чтобы все повторилось, не хочу потом латать тебе череп, – твердо сказала Бальзамировщица.
