Часть первая. Путями рыцарского духа
1. Ученик Фрейда
Сигнальные огни остались далеко позади, превратились в рубиновые и изумрудные точки, а потом совсем утонули в туманном мареве жаркой июльской ночи, в окне вагона блестящей змейкой отражалась металлическая цепочка в розовом прозрачном пластике.
(Всего несколько минут назад в грязном ресторане на маленькой станции недалеко от Желтой горы на юге Китая той же цепочкой крепился к ножке столика под красное дерево голубой чемодан фирмы «Делси» на колесиках и со складной металлической ручкой, принадлежащий господину Мо, начинающему психоаналитику китайского происхождения, недавно вернувшемуся на родину из Франции.)
Для человека, начисто лишенного красоты и обаяния (метр шестьдесят три ростом, тощий и неловкий, в очках с толстыми линзами, из-под которых с рыбьей неподвижностью смотрят глаза навыкате, секущиеся волосы торчат во все стороны), он вел себя на удивление уверенно: снял ботинки французского производства, обнаружив красные носки с дырками, сквозь которые виднелись костлявые молочно-белые большие пальцы, встал ногами на деревянную скамью, засунул на багажную полку свой «делси», прикрепил цепочкой, продел в колечки дужку висячего замочка и приподнялся на цыпочки, проверяя, хорошо ли он заперт. Потом сел на свое место на нижней полке, аккуратно поставил туфли под сиденье, надел на ноги белые шлепанцы, протер очки, закурил тонкую сигару, достал ручку, отвинтил колпачок и принялся работать, то есть записывать в купленную еще во Франции школьную тетрадку свои сны – занятие, которое он вменил себе в непреложную обязанность. Между тем вокруг него в общем вагоне с жесткими скамьями (единственном, в который еще оставались билеты) все кишело и суетилось: втискивались крестьянки с огромными корзинами в руках или бамбуковыми коробами за спиной, спешившие обойти весь поезд и сойти на следующей остановке.
Качаясь, проходили они по коридорам и торговали кто чем: крутыми яйцами, горячими булочками, фруктами, сигаретами, кока-колой, минеральной водой – местной, китайской, и даже привозным «эвианом». Тут же, с трудом пробираясь по узкому проходу со своими тележками, тянулись гуськом железнодорожные служащие в форме, предлагая пассажирам утиные ножки с перцем, жареные свиные ребрышки со специями, бульварные газеты и журналы. Мальчонка лет десяти с лукавой мордочкой, сидя на полу, начищал туфли на высоких каблуках зрелой красавице в чересчур больших для ее худого лица темно-фиолетовых солнечных очках, которые нелепо выглядели в вагоне ночного поезда. Никто не обращал внимания ни на господина Мо, ни на маниакальную бдительность, которой он окружил свой «делси-2000». (Несколько дней тому назад в таком же жестком общем вагоне, но только дневного поезда, закончив ежедневную порцию записей цитатой из Лакана,[1]он поднял глаза от школьной тетрадки и словно увидел сцену из немого кино с ускоренными движениями персонажей: видимо, особые меры предосторожности, принятые им для защиты своего имущества, раздразнили попутчиков, и они, взгромоздясь на полку, лихорадочно обнюхивали, ощупывали его чемодан, простукивая его пальцами с черными обломанными ногтями.)
Решительно ничто не могло отвлечь его внимание, когда он погружался в работу. Любопытный сосед по трехместной скамье, работяга лет пятидесяти, сутулый, с длинным обветренным лицом, сначала просто так, мельком, заглянул к нему в тетрадь, а потом всмотрелся пристальнее.
– Господин очкарик, вы что, пишете по-английски? – спросил он с почти рабской почтительностью. – Знаете, у моего сына нелады в школе с английским, никак, ну никак он у него не идет. Может, вы мне что-нибудь присоветуете?
– Разумеется, – серьезно ответил Мо, ничуть не обидевшись на то, что его назвали «очкариком». – Я расскажу вам историю про Вольтера, французского философа XVIII века. Однажды Босуэлл спросил его: «Вы говорите по-английски?» Вольтер ответил: «Для этого надо прикусывать кончик языка зубами, а я уже слишком стар, у меня нет зубов». Понимаете? Он имел в виду произношение «th». Вот и я вроде старика Вольтера – у меня зубы коротковаты, чтобы говорить на этом всемирном языке, хотя я очень люблю многих английских писателей и пару американских. А пишу я по-французски.
Такая тирада изумила соседа, придя же в себя после обрушившегося на него потока слов, он посмотрел на оратора с неприязнью. Как все трудящиеся революционной эры, он ненавидел тех, кто знает больше, чем он, и имеет благодаря этим знаниям огромное преимущество перед ним. Решив преподать «больно ученому» попутчику урок, он достал из своей сумки китайские шахматы и предложил ему сыграть партию.
– К сожалению, я не играю в эту игру, – все так же серьезно сказал Мо, – хотя много о ней знаю… Знаю, когда и где она появилась…
Это доконало соседа, которого к тому же клонило в сон, и он только спросил:
– Так вы правда пишете по-французски?
– Да.
– Надо же, по-французски! – несколько раз повторил работяга, и это слово разнеслось по вагону слабым эхом, тенью, подобием другого, еще более славного слова – «по-английски», а на физиономии доброго отца семейства отразилась полная растерянность.
Вот уже одиннадцать лет Мо жил в Париже, в кое-как перестроенной каморке прислуги, сырой, с трещинами по стенам и потолку, на восьмом этаже без лифта (красный ковер на ступеньках кончался на седьмом), и все ночи напролет, с одиннадцати вечера до шести утра, записывал сны, сначала свои, потом и чужие. Записи он вел на французском, уточняя по словарю Ларусса значение каждого трудного слова. Сколько тетрадей он успел исписать за это время! И все они хранятся в перетянутых резинкой обувных коробках, которые расставлены на металлических полках, в несколько ярусов покрывающих стену, – точно в такие же пыльные коробки французы испокон веку складывали, складывают и будут складывать счета за электричество, за телефон, справки об уплате налогов, о начислении зарплаты, квитанции по страховым взносам, выплатам кредита за мебель, автомобиль или ремонт… Словом, отчетность за целую жизнь.
За десять с лишним проведенных в Париже лет (в настоящее время он только-только перешагнул рубеж сорокалетия – возраст, когда мудрый Конфуций, по его словам, избавился от сомнений) эти записи на извлеченном по словечку из Ларусса французском преобразили Мо, даже его очки с круглыми стеклами в тонкой оправе, как у последнего императора в фильме Бертолуччи, за это время почернели от пота, покрылись желтыми жирными пятнышками, а дужки так деформировались, что не влезали в футляр. «Неужели у меня так изменилась форма черепа?» – записал Мо вскоре после встречи Нового 2000 года по китайскому календарю. В тот день он засучил рукава, повязал фартук и решил навести порядок в своей кoмнaтyшка. Но только начал перемывать скопившуюся в раковине за много дней грязную посуду (скверная холостяцкая привычка), темным айсбергом выступавшую из воды, как очки соскочили у него с носа, спикировали в мыльное море, где плавали чаинки и объедки, и затонули где-то среди чашечных островов и тарелочных рифов. Мо почти совсем ослеп и долго шарил в пене, извлекая скользкие палочки для еды, побитые кастрюли с коркой пригоревшего риса, чашки, стеклянные пепельницы, арбузные и дынные корки, липкие миски, щербатые тарелки, вилки и ложки, такие жирные, что они выскальзывали у него из рук и со звоном падали на пол. Наконец он выудил очки. Тщательно промыл их, вытер и осмотрел: на стеклах прибавилось мелких трещинок-шрамов, а дужки изогнулись еще причудливее.
