– Швы на черепе – дело долгое, настоящий марафонский забег. Миллиметр за миллиметром, стежок за стежком, я наконец все зашила. Два раза меняла иглу: кость страшно твердая, волосы мешают… Закончила и наложила воск на лицо. Как раз в это время печальный вальс сменился каким-то танго повеселее, хотя и в нем, и даже в шарканье танцующих коллег мне слышалось что-то трагическое. Я работала и заливалась слезами. Плакала так, что воск на лице трупа, который должен был предохранять кожу от разрушительного действия времени и перепадов температуры, но еще не успел застыть, был весь в дырочках от капающих слез. Это никуда не годилось. Пришлось все переделывать и сдерживаться изо всех сил. Потом я взялась за макияж. Подкрасила глаза, придала векам их обычный цвет. Причесала его. И все бы ничего, но тут случилась ужасная вещь. Я уже собиралась уходить, как вдруг мне показалось, что чего-то не хватает, и я вернулась. Смотрела-смотрела и поняла: не хватает улыбки. Я стала осторожно, кончиками пальцев растирать уголки рта, и когда улыбка уже стала прорисовываться, череп затрещал. Это был громкий и длительный скрежет, точно открывалась старая несмазанная дверь. Меня передернуло. Весь мой шов разъехался, посреди головы опять зияла глубокая черная дыра. Я сжала череп руками и заорала как ненормальная. Но меня никто не услышал – там внизу запустили музыку на полную громкость. Танго дошло до самого романтического, самого упоительного места. Я постаралась снова собраться с силами. Один Бог знает, как это было трудно. Каким-то нечеловеческим усилием я все же справилась с собой и начала все сначала, снова стала зашивать рану, а она никак не стягивалась… Что с тобой, Мо? Ты плачешь? Дай мне свои очки. Успокойся, не надо… Почему ты плачешь? Из-за меня?… Да ты смотри, смотри! Он у тебя стоит! Прямо в воде!.. Ой, куда ты меня тянешь? Ты с ума сошел! Я же одетая! (Громкий всплеск.) Мы оба сумасшедшие! Да, да, погладь меня вот здесь… Тебе так нравится? Сними с меня лифчик, он вымок и липнет к коже. Ай! Больно! Не кусайся! Соси тихонько. Я волчица, а ты мой волчонок. Теперь другую грудь… Мне так хорошо с тобой. Тебе не тяжело? Я боюсь тебя раздавить. Я же сильная, мускулистая. Иначе как бы я работала? Чтобы таскать трупы, нужна сила. Постой, я сама сниму… Это не так просто. Ты еще соображаешь, что делаешь? Я – уже ничего… Не понимаю, что со мной творится… Не шевелись. Я все сделаю сама. Вот так, мне хорошо… Ох, как хорошо! Иди ко мне, ты мой! Приподнимись чуть-чуть. Еще, пожалуйста еще… О, я умру от счастья. Умираю, умираю…
Окно с вставленной изнутри деревянной рамой, на которую натянута темная сетка от комаров, достаточно широкое и низкое, чтобы Мо, проигравший битву на суше и одержавший победу на воде, мог, хоть еще толком не протрезвел, легко забраться на подоконник. Он даже мог бы выпрыгнуть. Насколько позволяет сетка, он высовывается наружу, но видит только какие-то блики в темноте.
У него кружится голова, и он решает сесть верхом на подоконник, так что одна нога свешивается в комнату, а другой он свободно болтает в таинственной пустоте, над мерцающей, дышащей, манящей бездной. Дождь кончился. Весело щебечет невидимый зяблик, ему отвечает заливистая трель канарейки. Вдали белесый луч прожектора с телебашни прошивает небо по горизонтали и вычерчивает подвижный световой конус. Мо уверен, что где-то уже видел эту картину. Но где? Из окна гостиницы? Из дома друга? Или в каком-нибудь фильме?
Ну и крепкая штука этот «Хмельной дух»! Глотка у него так и горит, икота с винной отрыжкой разрывает грудь.
«Готово, – подумал Мо. – Я напрочь потерял голову».
Он пожалел, что не захватил свою тетрадь и ничего не записал за весь этот полный событий и эмоций день. Ничего, ни единой мысли! Какая потеря! Ведь нечего и сомневаться, что из-за «Хмельного духа» он все позабудет и уже завтра ничего не сможет вспомнить. Он слез с подоконника, надел тапки покойника и стал искать где-нибудь в доме бумагу и ручку. Бальзамировщица осталась в ванной и, что-то напевая, стирала там в раковине свое белье – последнее, которое носила еще девушкой.
Мо вернулся к окну и устроился на подоконнике в той же не слишком устойчивой позе. На этот раз он забыл снять тапочки. Он нашел на кухне большие спичечные коробки, притащил их с собой и теперь нацарапал на одном:
«Я не Фань Цзин. Но я совсем потерял голову. В этом мире больше всего ценится успех, но мое безумие никак не связано с моими любовными подвигами, скорее наоборот».
(Упомянутый Фань Цзин – седовласый вечный студент, знаменитый герой «Тайн китайских ученых», который год за годом, до шестидесяти лет, безуспешно пытался сдать экзамен на мандаринский чин. Когда же на шестьдесят первом году он узнал, что прошел наконец по конкурсу, то так обрадовался и разволновался, что попросту рехнулся.)
Мо посмотрел наверх. Небо расчистилось, но еще пахло дождем, звезды, названий которых он не знал, сияли, казалось, совсем близко – рукой подать. Белая краска на оконной раме растрескалась или обгрызена крысами и осыпается чешуйками. Он посмотрел на себя в стекло: волосы всклокочены, как бурьян. Две светящиеся точки, отражения двух горевших в комнате ламп, плясали на поверхности очков, как крохотные блуждающие огоньки, перескакивали то на лоб, то на нос и исчезали, если он наклонялся. Он перечитал то, что написал на первом коробке, и почувствовал гордость, которая, точно целительный бальзам, помазала его по сердцу и освежила разгоряченную голову. Он взял второй коробок и написал:
«SOS. Я потерял голову. SOS.
Я сделал страшное открытие о себе самом: я люблю всех женщин, к которым испытываю физическое влечение. Абсолютная власть Горы Старой Луны рухнула, единственная любовь подорвана. Во мне поселился другой человек, молодой и жадный, этакое морское чудовище. И я был свидетелем его триумфа. Который же из нас настоящий?»
Рядом кружил и выводил свое скрипичное скерцо комар-переросток. Он потыкался в стекла очков и приземлился на левом запястье Мо, между выпуклыми полосками вен.
– Что тебе, малыш? – нежно обратился к комару наш герой.
Осторожно, кончиками пальцев правой руки он натянул кожу на левой в том месте, где злосчастная козявка расположилась угоститься его кровушкой. Натянул и отпустил, так что поры сжались и комар остался с защемленным хоботком, а Мо несколько секунд забавлялся, глядя, как тот складывает крылышки, тужится и сжимается чуть ли не до размера самой поры. Наконец, судорожно замахав крыльями, комар вырвался, взлетел, как вертолет, прямо вверх, поднялся на уровень очков наблюдателя, укусил его в нос, сиганул вниз и исчез.
Мо истолковал это происшествие как намек на то, что и ему, как отважному комару, пора улепетывать.
Он чувствовал, а житейский прагматизм подтверждал это чувство, что Бальзамировщица, которой, как и ему самому, уже стукнуло сорок, искала не только и не столько любовных приключений, сколько нового мужа. Это вполне понятно и закономерно. Она хочет завести семью. Выйти замуж за первого китайского психоаналитика – отличный выбор! В расчете на это она и согласилась сделать ему огромное одолжение – пойти к судье Ди.
«Как бы выпутаться из этих осложнений? – думал Мо, сидя на окне и дрожа от холода. – Как рассказать все это Горе Старой Луны?»
