Но в этом эллинге не было никакой роскоши. Босые скрещенные ноги женщины касались крашеного деревянного пола. На столе лампа, на полу матрас. В свете этой лампы, в окружении маленьких стеклянных окошек она находилась как бы внутри бриллианта, словно бабочка в опасной близости от керосинового пламени, попавшая в ловушку всех этих граней. Он понимал, что видит что-то очень сокровенное, что даже муж не мог бы быть к ней ближе, чем он, вор, наблюдающий за тем, как богатая женщина пытается понять, кто она такая или на что способна.
Подняв руки к лицу, он вдохнул их запах. Смазочное масло и ржавчина. Запах цепи. Воры всегда пахнут тем, чего касаются. Краской, грибами, печатными машинками, но никогда не пахнут богатством. Ему нравились люди, пахнущие своей профессией: плотники, режущие кедр, ловцы собак, хранящие запах мокрых вырывающихся гончих. А чем пахла эта женщина? За полночь, в этой желтой сосновой комнате, она смотрела в резервуар керосиновой лампы, словно сквозь череп своего возлюбленного.
Ему, человеку, старавшемуся стать незаметным, никогда не удавалось достигнуть такой неподвижности. Стоя снаружи на крыше, он мелькнул, словно тень медведя в ее подсознании, а она шла к другой тайне, ее собственной, выводя на странице черные мокрые знаки. Дома в Торонто, которые он помогал строить или красить, дома, которые он грабил, не были помечены. Он никогда не оставлял своего имени там, где применял свое мастерство. Он был одним из тех, чью ярость или печаль всегда описывают другие. Гудронщик, строитель, маляр и вор — он оставался невидимкой для всех.
Он спрыгнул в темноте на мокрую траву и зашагал к главному зданию. Не включая света, нашел телефон на кухне и позвонил жене в Торонто.
— Ну вот, я сбежал.
— Lo so.
— Откуда ты знаешь?
— Здесь была полиция. Scomparso. Они сказали, что ты не сбежал, а исчез.
— Когда они приходили?
— На прошлой неделе. Дня через два после того, как ты сбежал.
— Как Август?
— Он со мной. Скучает по ночным прогулкам.
Она начала рассказывать о доме своего шурина, у которого сейчас жила. Ее голос звучал сквозь темноту, превратившуюся в расстояние.
— Я вернусь когда смогу, Джанетта.
— Будь осторожен.
Когда он отошел от телефона, женщина стояла в темноте посреди гостиной. Его слух был сфокусирован на голосе Джанетты и ни на чем другом. Мысленно он представлял ее себе: алебастровое лицо, иссиня-черные волосы.
— Non riuscivo a trovarti.
— Говорите по-английски.
— Я не мог вас найти, чтобы спросить.
— Вы нашли коттедж, нашли телефон, могли бы найти и меня.
— Мог бы. Это привычка… Обычно я не спрашиваю.
— Я зажгу свет.
— Да, так всегда безопаснее.
Приподняв ламповое стекло, она поднесла спичку к фитилю. Из темноты выступили ее юбка, рубашка и рыжие волосы. Она отодвинулась от света к спинке дивана.
— Куда вы звонили?
— В Торонто. Жене.
— Понятно.
— Я заплачу.
Она жестом отвергла его предложение.
— Это рубашка вашего мужа?
— Нет. Хотя рубашки моего мужа здесь. Хотите их забрать?
Он покачал головой, оглядывая комнату. Камин, прямая лестница, спальни наверху.
— Что вы хотите? Вы ведь вор, это правда?
— В загородных домах все, что можно украсть, — это пространство или люди. Мне был нужен ваш телефон.
— Я собираюсь перекусить. Хотите поесть?
— Спасибо.
Он последовал за ней на кухню, чувствуя себя легко — как будто продолжал разговор с Джанеттой.
— Скажите мне…
— Дэвид.
— Дэвид, отчего я вас не боюсь?
— Оттого что вы пришли сюда из того места… где вы что-то поняли. Или вы по-прежнему там.
— Что вы имеете в виду?
— Я был на крыше эллинга. Я вас нашел.
— Я думала, это бродит медведь.
Она сидит напротив, смеясь над историей его побега, не веря до конца. Как будто это сказка. Прикрыв ладонью стекло, она задувает лампу. Два часа ночи. Когда они погружаются в темноту, он воскрешает в памяти ее изящную фигуру, гладкую кожу, яркие, ниспадающие на спину волосы. Пронзительные цвета ее странной красоты.
— Мне больше не хочется света, — говорит она.
— Да, ведь сейчас ночь. Впустим темноту.
— Однажды мне пришлось лежать в темной комнате… у меня была корь.
Она ясно выговаривает слова, голос кристально чист. Он слушает ее, закрыв глаза.
— Я была маленькой. Мой дядя — известный врач — пришел меня навестить. Все шторы в комнате были опущены, свет приглушен. Мне было нечем заняться. Читать мне запретили. Он сказал: «Я принес тебе сережки. Это необыкновенные сережки». И вытащил вишни. Две ягоды на сросшихся стебельках, повесил мне на ухо, вытащил другую пару и повесил на другое ухо. Я радовалась им несколько дней. Ночью, укладываясь спать, я снимала их и клала на тумбочку.
— У вас есть дети?
— Сын. Он приедет сюда вместе с мужем через день-другой. У меня есть брат, который молчит. Это его рубашка. Он молчит уже несколько лет.
Караваджо лежит на ковре. Раньше, когда здесь горел свет, он разглядывал шпунты и пазы, прикидывая, как разобрать такой пол. Она продолжает:
— Через несколько дней на озеро съедутся мужья. Странный обычай. Последние три недели я была здесь очень счастлива. Прислушайтесь… ни звука. В эллинге всегда слышен шум озера. Когда на озере штиль и оно молчит, я чувствую себя осиротевшей.
В комнате тихо. Он встает.
— Я пойду.
— Можете переночевать на диване.
— Нет. Я пойду.
— Можете остаться здесь. Я поднимусь в спальню.
— Я вор, Энн, un ladro.
— Да. Вы сбежали из тюрьмы.
Он ясно видит ее по другую сторону потушенной лампы, ее подбородок на стиснутом кулаке.
— Я буквально влюбилась в озеро. Я страшусь дня, когда мне придется его покинуть. Сегодня ночью впервые за много лет я написала первое любовное стихотворение, моим возлюбленным был шум озерной воды.
— Я всегда испытывал страх перед водяными существами.
— Но вода благодатна…
— Да, знаю. Прощайте, Энн.
* * *
После женитьбы на Джанетте Караваджо, прежде чем стать успешным вором, пришлось столкнуться с неожиданной проблемой — его внезапно поразила неуверенность. Он залезал в дома, и ему начинало казаться, что он стал жертвой заговора и его ждет западня. Джанетта не могла этого терпеть. Она не желала жить с искусным вором, который боится идти на дело.
