И развалился в губернаторском кресле, мысленно прощаясь с ним ради кресла члена Президиума Коммунистического Интернационала…
Волошин. Обманите меня… но совсем, навсегда…
Чтоб не думать – зачем, чтоб не помнить – когда…
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноте наобум…
И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке…
А, очнувшись, увидеть лишь ночь и туман…
Обманите и сами поверьте в обман.
Кун. О чем стихи?
Волошин. О любви.
«Кажется, что о любви, – думал Гунн, на лице которого застыла приветливость уставшего гробовщика, – но почему он прочитал именно его и именно сейчас? Чертов русский язык, чертовы русские! – закипал Гунн. – Они толкуют о политике со страстью, уместной разве что при соитии, а о любви пишут с политическим подтекстом… Нет, толстяк, твое стихотворение – это мольба, обращенная к вождям: мы согласны, обманите нас, поведите неведомо куда, только поверьте при этом сами!.. Но на такое, товарищи, не рассчитывайте – мы верим в свою избранность, и баста, с вас достаточно!..»
Кун. Никудышные стихи, недостойные вашего дарования! Нелепые стихи! Однако подарок я вам все-таки сделаю. Мы едем в Евпаторию. Ненадолго.
В караимской и крымчакской общинах уже понимали, что миньян обречен – все десятеро, без исключений, – и постепенно, вслух не проговаривая, пришли к тому, что последние дни надо, сколько возможно, скрасить всем смертникам, не различая «своих» и «не своих». Радовались, когда аппетит у узников был хорош, печалились, когда наевшие щеки и оттого казавшиеся подобревшими чекисты ворчали: «Зачем так много понанесли? Не жрут ваши, да и нам уже в рыгачку».
Потому с такой охотою принялись готовить миньяну помывку, даже уговорили Федора Любого-Лютого снять с незнакомых арестантов мерки-веревочки. Тогда-то, отведенный для обмеривания в клетушку-подсобку, написал Шебутнов кратенькую записочку и отдал ее Федору, приказав: «Передашь Землячке. Лично и срочно! А промедлишь или сам посмеешь прочитать – Реденс с тебя шкуру спустит!» Тогда-то и наступило для Абраши счастье – все веревочные обрезки достались ему.
Удалось раздобыть полотно; поделили, кому кого обшивать – и сколько было разговоров о невиданных размерах, когда мастерили для Георгия нательную рубаху; сколько шуточек сквозь слезы сыпалось на вдовушку Шеву Ходжаш, кроившую для него же подштанники! Советовали наметать гульфик под хозяйство жеребца, а то и быка… а Шева угрюмо отмалчивалась, прикидывая, хватит ли полотна еще и на саван.
А Федор и его подчиненные блаженствовали: что за месяц выдался, лучше, чем у мамки в гостях! Жратвы и спирта навалом, цацки несут, да еще и взять уговаривают! Арестанты тихи и обходительны, даже громила, санитар ли, анархист ли, казак ли – хрен разберешь! – смирен, как объевшийся волкодав.
Однако бдительность, товарищи, бдительность: сегодня смирен, завтра буен – поэтому дрова, которые крымчаки и караимы везут арбами, перекидать пополенно, поветочно, не спрятано ли оружие. Чаны и казаны для нагрева воды обстучать на предмет двойного дна, сменное бельишко ощупать, не сховали ли в швах пилочки, решетки перепиливать.
Чисто?! Стоп, братва, радоваться! Про две бритвы золлингеновской стали забыли? Добро, контрики себя по горлам полоснут – пули сбережем. Но как на нас кинутся?!
А вот выкусят! Выстроимся вдоль забора с винтарями на изготовку, да перед цепью, в двух шагах… нет, в трех, черту проведем – и ежели кто заступит, стрельнем. Без окрика!
Превосходная штука – банная рукавица из конского волоса! Прижимая неласковую терочку к коже, терпишь и трешь, трешь и терпишь – и вот скатались и скатились лоснящиеся катыши грязи. Однако это еще не все, еще чуть самотерзания – и вот уже образовались катышки ороговевшего эпителия, гораздо тоньше, суше и светлее первоначальных. А теперь все! Намыливаешься, не оставляя без внимания ни один уголок, окатываешься горячей водой – и замираешь, блаженствуя…
А глинка! Что за чудо эта глинка, в татарских банях и турецких хаммамах снимающая всю сочтенную излишней растительность. Голь на выдумки хитра (а во время мытья – все мы голь!) – и решились Георгий с Павлом, а следом Покровские и Комлев, нанести зеленоватую, остро пахнущую жижу на лица… Перетерпели глумление охраны, а когда смыли – удивились не просто исчезновению бород, но не по-мужески шелковистой своей коже. Потом подправили бритвами усы, чубы и виски, напоследок поплескали друг на друга горячей водой, скрупулезно точно поделенной на десять частей – да так нагишом и остались высыхать под неярким солнцем, вбирая его в себя с последней жадностью.
Чекисты тоже пригрелись. Дула винтовок уже не зыркали так угрожающе… ведь ежели поразмыслить, куда эта голая контра побежит? С мудями наружу на всесильную ЧК не замахнешься, да даже и спрятав хозяйство в штаны, крепко подумаешь допреж того, как замахнуться!
– Посвежев, мыслить я стал гораздо яснее, – сообщил Георгию инженер. – И вспомнил, где вас раньше видел. Давным-давно, во времена, теперь кажущиеся благословенными, в стенах кораблестроительного отделения Санкт-Петербургского политехнического института.
– Да, – обрадовался Георгий, – я проучился там три семестра.
– А я окончил полный курс!
– Кажется, теперь и я припоминаю! – воскликнул Бучнев. – Мы, новички, смотрели на вас, без пяти минут инженеров, благоговея, но вы-то, почти небожители, поверх наших голов глядели!
– Трудно было поверх такого гиганта поглядеть, – возразил Бобович, – да и слухи о вас гуляли самые разные. Поговаривали, что боретесь иногда в цирке, выходя на арену со скамей для полунищей публики и побеждая весьма титулованных атлетов.
– Ох, вот об этом лучше бы не вспоминать, – сконфузился Георгий, – был такой грех, подрабатывал подставным простачком с рабочих окраин. Платили недурственно, но с непременным условием: самых именитых чемпионов на лопатки не класть.
– А учение забросили?
– Забросил, Эзра Исаакович, забросил. И уехал гастролировать с частью труппы Чинизелли. Пол-Европы исколесил. А вы, полагаю, закончили с блеском?
– Не совсем. Одно время, правда, планировалось оставить меня при кафедре расчета корпуса, но на защите моей выпускной случился скандал.
– Что так?
– Все дело было во взаимоотношениях профессора Курошева и профессора…
– Александрина, – закончил Георгий.
– А, так вы тоже были об этих ученых мужах наслышаны?
– Разумеется! Салагами-первокурсниками студенческий фольклор усваивается с восторгом приобщения. Дело в том, господа, – это уже братьям Покровским, Павлу и Комлеву, образовавшим вокруг собеседников любопытствующий кружок, – что Курошев и Александрин внешне были схожи чрезвычайно…
