Сергуня с Игнашей обогнали какого-то знатного иноземного купца. Следом за ним слуги несли тюки с товарами. Купец шел важно, выставив из шитого серебром воротника бритый подбородок.
— Гляди, — кивнул Сергуня, — на боярина Версеня смахивает.
Игнаша подтвердил:
— И долговязый, и поджарый, истый борзой.
— Повезло Степанке, что в пушкари угодил. Коли б остался на Пушкарном дворе, Версень ныне злобу свою на нем вымещал, — заметил Сергуня.
Время раннее, и Сергуня с Игнашей еще успели побродить по Москве. На каменном мосту через Неглинную остановились. Сергуня протянул руку, взял у Игнаши котомку:
— Давай понесу…
В Кремле уже было людно. У Успенского собора колымага посольского поезда, груженые возы, кони охранной дружины.
Сергуня с Игнашей поспели как раз вовремя. Из собора вышел боярин Твердя с дьяками Морозовым да Мамыревым, толмачом и дружинниками. За ними вывалила мночисленная челядь, сопровождающая посольство, принялась с шумом умащиваться на возы.
Сойдя с паперти, боярин Твердя задержался, обнял заплаканную жену, потом повернулся к собору, широко перекрестился и полез в просторную колымагу.
Дьяки Морозов да Мамырев с толмачом умостились в крытый возок. Сотник подал команду, и дружинники сели по коням, тронулись.
Затарахтели колеса по булыжнику. Потянулся из Кремля через Спасские ворота посольский поезд. Сергуня закинул котомку на последний воз, забрался на ходу. Игнаша долго шел следом, наконец отстал. Сергуня помахал товарищу, прокричал только им двоим понятное:
— Жди меня, Игнаша! Выльем необычную!
* * *
Старец Серапион готовился к смерти. В келье гроб поставил, собственноручно из колоды вытесал, внутри, на дно, соломки подмостил.
Прежде чем в гроб улечься, великий пост принял и игумену Иосифу исповедался в грехе превеликом. Поведал старец, как в скиту людей пожег.
Игумен старца не прогнал и грех страшный отпустил.
Лег Серапион в гроб, руки на груди сложил, ждет смерти. Монах-черноризец принесет из трапезной кусочек хлеба и воды кружку, поставит на крышку гроба, поглядит на старца, жив ли, и удалится.
А Серапионова смерть задержалась. Неделю и другую лежит, шепчет слова молитвы, просит у Всевышнего прощения. Но Бог суров. Неумолимо смотрят из темного угла на Серапиона глаза Господни, строг его лик. И слышит старец голос: «Именем моим творил злодейство ты, человече…» Забудется на миг Серапион, и тогда проносится перед ним, как наяву, вся его долгая жизнь. Вспоминается, как в детстве корчевали с отцом лес и пахали землю, молотили цепами рожь, а в избе запахи материнских духмяных хлебов… Все мирское, суетное.
И снова огонь заслоняет видение и глаза Бога, большие, без милости к нему, Серапиону…
Однажды произошел у старца мысленный разговор с Богом.
— Чем ты, Серапион, лучше тати? — спросил Бог. — Тать кистенем бьет, а ты полымем.
— Но я молился тебе.
— Молитва — слова. Но не по слову человек человеком зовется, а по делу.
— Чем же мне, Господи, грех свой искупить?
— Ничем, человече, грех не искупается.
Дожидается Серапион смерти, вздыхает. Припоминает, как пришел в скит монах и именем игумена Иосифа велел за Вассианову ересь очиститься огнем. Когда молельня занялась, страшно стало Серапиону, и ушел он тайным ходом…
— Именем Иосифа, — шепчет старец, — именем Иосифа, — и садится в гробу.
Серапион ждет, когда в келью войдет черноризец, и сиплым голосом просит:
— Игумена хочу видеть…
Игумен Иосиф со связкой ключей у пояса медленно обходил монастырское подворье. Шаг у игумена шаркающий. Из-под черного клобука высматривают немигающие бесцветные глаза.
Богата Волоцкая обитель. Клети и амбары полны жита и меда, круп разных да всякого другого добра. Кельи у монастырской братии каменные и церковь из белого камня, купола позлащенные…
Черноризец оторвал игумена от дела.
Выслушав монаха, Иосиф пошел за ним. У входа в келью кинул коротко:
— Погоди!
Серапион встретил игумена все так же сидя, положив руки на края гроба.
— Зачем звал? — спросил, подходя, Иосиф. — Или конец чуешь?
— Не-ет, — затряс головой старец. — Не-ет! Заждался я, забыла меня смертушка. Либо сыра земля принимать не желает. Много зла на мне, ох как много.
— Не думай о том, Серапион, забудь. Исповедался, и грех твой те отпущен.
Старец подался вперед, вытянул шею по-гусиному, зашептал свистяще:
— Кто, кто отпустил мне мой грех, ты? Но не твоим ли именем я скит сжег? Вспомни, вспомни, Иосиф!
Отпрянул от гроба игумен, дрожащей рукой наложил на старца крест. Серапион мелко рассмеялся:
— Твой ли крест мое спасение? Тебе ли отпускать мне грехи? Он, он все видит! — Старец вскинул руку, простер перст в угол, — Его, Его молю. До самого митрополита дойду, доползу, а вымолю прощение — И свесил из гроба босые ноги.
— Силен, силен, искуситель, — пятился Иосиф, пока не очутился за дверью кельи.
Увидев еще не ушедшего черноризца, поманил. Мелкими быстрыми шажками пошел к себе в келью. Монах едва поспевал за ним. Дверцу кельи прикрыл плотно, плюхнулся на скамью, долго думал о чем-то. Наконец поднял глаза на замершего у порога черноризца, сказал смиренным голосом:
— Сыне, разум помутился у старца Серапиона. Бесовские силы вселились в него и возвеселились в душе его, и оттого несут уста старца ересь и богохульство. Богу угодное ты сотворишь, когда пойдешь за Серапионом вослед и, удалившись от обители, поможешь ему смерть принять. Освободи его от мук. Проделай то тайно и ворочайся. Не будет тебе в том греха, ибо убьешь ты в Серапионовой плоти искусителя. Поспешай, сыне.
Черноризец склонился.
Шел старец Серапион лесом, и оттого, что предстоит раскрыться перед людьми, рассказать, какое на нем злодейство, на душе становилось легче.
А тропинка вилась меж деревьев, и птицы пели весело. На пути попался родник. Чистая вода растекалась по траве. Нагнулся старец, припал губами. Неслышно вышел черноризец из леса, ударил по голове камнем, и замертво свалился Серапион.
* * *
От села к селу, от городка к городку медленно двигался посольский поезд. Вековой лес редел, уступал место мелколесью, все чаще встречались изрезанные оврагами перелески, пока наконец не сменились степью.
Сергуня, дотоль не видавший степи, да еще весной, несказанно поразился ее красоте. Сколько ни взирали очи, она простиралась гладко, как скатерть-самобранка: ни деревца, ни кустика.
Одетая в зеленый травяной наряд, она казалась Сергуне сказочной. Кругом, сколько ни всматривался он, степь цвела алыми маками, синими васильками, желтыми и розовыми тюльпанами. Белая ромашка клонилась к ступицам, а колеса подминали шелковый ковыль.
