Впоследствии я стал обращать внимание на эту особенность,имевшую место в Новом Орлеане, и часто наблюдал ее проявления. Но в то время яеще не знал город. Мне было лишь известно, что больше не существует такойужасной несправедливости, как сегрегация, и меня восхищало, что людей с белымцветом кожи среди собравшихся меньшинство.
Мы с Эроном очень нервничали, боясь, что нас вот-вот станутрасспрашивать о будущем Меррик. Но никто даже не заикнулся об этом. Люди лишьобнимали девочку, целовали, шептали ей на ухо несколько слов и уходиливосвояси. Снова выставили вазу, и в нее снова посыпались деньги, но для чего идля кого они предназначались, я не знал. Вероятнее всего, для Меррик, посколькувсем было, конечно, известно, что она сирота.
Наконец мы отправились в соседнюю комнату, чтобы хотьнемного поспать (открытый гроб был выставлен в гостиной на всю ночь). Там небыло никакой мебели, кроме раскладушек. Меррик привела священника, чтобы мымогли с ним побеседовать, и на беглом, очень хорошем французском сообщила ему,что мы ее дяди и она поедет жить к нам.
«Вот, значит, какая история, – подумал я. – Мыпревратились в ее дядюшек... Что ж, пусть так. Зато теперь Меррик точно пойдетв школу».
– Это именно то, что я хотел ей предложить, – шепнулмне Эрон. – И как она догадалась? А я опасался, что она будет против такойперемены.
Я не знал, что и думать. Этот серьезный, умный и красивыйребенок внушал мне опасения и в то же время притягивал. Весь разыгранныйспектакль даже заставил меня усомниться в собственном рассудке.
В ту ночь мы спали урывками. Раскладушки были неудобные, впустой комнате нечем было дышать, а в вестибюле не переставая ходили иперешептывались люди.
Несколько раз я наведывался в гостиную и видел, что Меррикбезмятежно дремлет в кресле. Старик священник тоже заснул, уже ближе к утру.Задняя дверь дома оставалась открытой. Я выглянул. Двор был погружен во тьму,но в отдалении беспорядочно мерцали и перемигивались огоньки свечей и ламп. Надуше у меня стало отчего-то беспокойно. Я заснул, когда на небе еще оставалосьнесколько звезд.
Настало утро, и пора было начинать погребальную церемонию.
Появился священник, в подобающих одеждах, в сопровождениислужки, и начал произносить молитвы, которые, как оказалось, знала вся толпа.Служба на английском внушала не меньше трепета, чем старинный латинский обряд,от которого отказались. Гроб к этому времени уже закрыли.
Меррик вдруг задрожала и начала всхлипывать. Смотреть на неебыло невыносимо. Она сорвала соломенную шляпку и начала рыдать – все громче игромче. Несколько хорошо одетых мулаток тут же окружили бедняжку и повели внизпо лестнице, энергично растирая ей руки и то и дело вытирая платком лоб.Всхлипывания перешли в икоту. Женщины ворковали над девочкой, целовали ее. Вкакой-то момент из горла Меррик вырвался крик.
У меня сердце разрывалось при виде беспредельного отчаянияэтой еще недавно сдержанной и рассудительной малышки.
Меррик едва ли не на руках понесли к похоронному лимузину.Гроб поставили на катафалк, и процессия направилась на кладбище. Мы с Эрономсочли за лучшее поехать в машине Таламаски, отдельно от Меррик.
Печальная процессия не утратила своей почти театральнойторжественности, даже когда полил дождь. Гроб с телом Большой Нанэнн пронеслипо заросшей тропе кладбища Сент-Луис среди высоких каменных надгробий состроконечными крышами и поместили в одно из похожих на жерло печи отверстийтрехъярусного склепа.
Нещадно жалили комары, сорняки, казалось, кишели невидимыминасекомыми. Меррик, видя, что гроб устанавливают на отведенное ему место, сновазакричала.
И опять добрые женщины растирали ей руки, вытирали платкомлицо и целовали в щеки.
– Где ты, Холодная Сандра, где ты, Медовая Капля на Солнце?Почему вы не вернулись домой? – по-французски кричала Меррик.
Постукивали четки, люди вслух молились, а Меррик привалиласьк склепу, положив правую руку на гроб.
Вконец обессилев, она затихла, повернулась и, поддерживаемаяженщинами с обеих сторон, решительно направилась к нам с Эроном. Женщины непереставали ласково ее поглаживать, а она обняла Эрона, спрятала лицо у него нагруди.
Я испытывал глубокое сострадание к несчастному ребенку иговорил себе, что Таламаска должна окружить девочку заботой и выполнять любоежелание, какое только придет ей в голову.
Тем временем священник настоятельно требовал, чтобыработники кладбища незамедлительно поставили на место каменную плиту. По этомуповоду возник небольшой спор, но в конце концов могильное отверстие былонамертво запечатано и гроб стал недосягаем для взглядов и прикосновений.
Я достал носовой платок и вытер глаза.
Эрон гладил Меррик по длинным каштановым волосам,приговаривая на французском, что Большая Нанэнн прожила долгую чудесную жизнь ичто ее предсмертное желание, чтобы о Меррик позаботились, уже выполнено.
Меррик подняла голову и произнесла только одну фразу:«Холодной Сандре следовало бы прийти». Я помню это, потому что, услышав этислова, несколько человек покачали головами и обменялись осуждающими взглядами.
Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Вокруг были люди –мужчины и женщины, темнокожие и белые, красивые и не очень, необычные и вполнеобыкновенные. Но практически ни одно лицо нельзя было назвать заурядным вобщепринятом значении этого слова. А еще мне казалось, что невозможно угадатьпроисхождение или принадлежность к той или иной расе любого из тех, кто здесьсобрался.
Но никто из этих людей не был близок нашей девочке. Меррикосталась в полном одиночестве. Если, конечно, не считать Эрона и меня.Добросердечные женщины выполнили свой долг, но было ясно, что на самом деле ониее не знали. И очень порадовались за девочку, узнав, что за ней приехали двабогатых дядюшки.
Что касается «белых Мэйфейров», которых заметил наканунеЭрон, то ни один из них не пришел на похороны.
Эрон назвал это «большой удачей». Узнав, что ребенок из родаМэйфейров остался один-одинешенек в целом мире, они непременно заявили бы освоих обязательствах перед Меррик и желании взять ее под свою опеку. Теперь явспоминаю, что никто из них не пришел даже на бдение. Видимо, после разговора сМеррик они сочли за лучшее убраться восвояси.
Мы направились к старому дому.
Грузовик из Оук-Хейвен, который должен был доставить тудаскромные пожитки Меррик, уже прибыл. Вещей было немного, но она не пожелалаоставлять в доме крестной то, что считала своим.
На обратном пути Меррик перестала плакать, и на ее лицепоявилось то выражение глубочайшей печали, которое с тех пор мне частоприходилось на нем видеть.
