на дочери Н. Ф. Головина), но тот родился в 1696 году и отцом Елизаветы Петровны никак быть не мог.
Другая секретная страница истории царской семьи всплывает в фантазиях подвергнутого суровому наказанию ставочника Конюшенной конторы Василия Смагина:
Пришло ему в память, как он с ребячества жил в доме помянутого конюха Смагина и, набрав малолетных к себе рабят, играючи на улице, делал из щепок городы, и оной, де, конюх Смагин и жена ево, увидя то, говорили между собою: вот, де, царица Евдокея Феодоровна в Суздале родила и подкинули, де, в наше село Шкашово к служнику и потому, смотря на него, смеялись. И потому, вспомня оное, думает он ныне, что о нем то говорили… признавает он себя ныне за подлинного царевича Александра. К тому же объявляет он, что дед ево, Фадей Игнатьев сын Коломнин, был при комнате царицы Евдокеи Феодоровны служителем, и как она, царица Евдокея Феодоровна, была в Суздальском Покровском девичьем монастыре монахинею, и тогда он, ево дед, был при ней же и жил в Суздале своим двором.
Смагин, таким образом, считал себя сыном Петра I, хотя в действительности второй сын царя от брака с Евдокией Лопухиной, родившийся в 1691 году и действительно названный Александром, не прожил и года и умер во младенчестве. Однако фантазии Смагина — это очевидно отголоски пересудов о «блудной» жизни Евдокии Лопухиной в суздальском Покровском монастыре и ее связи со Степаном Глебовым, подробности которой подданные узнали из царского манифеста от 5 марта 1718 года. У историков нет сведений о том, чтобы от этой связи родился ребенок, но, видимо, подобные слухи ходили, и в принципе любой подкинутый где-то в окрестностях Суздаля ребенок мог восприниматься как отпрыск опальной царицы. Дело Смагина расследовалось в 1740 году, то есть через двадцать с лишним лет после того, как Глебов и несколько монахинь Покровского монастыря были публично казнены, а сама царица наказана кнутом. Указаний на возраст Смагина в деле нет, но из его рассказа можно заключить, что во время этих событий он был еще ребенком, услышавшим, вероятно, какие-то пересуды взрослых. Упоминание в рассказе Смагина царевича Александра, умершего за полвека до этого, свидетельствует о том, что память о нем сохранялась в народе[304].
Еще одним претендентом на корону был лейтенант флота Иван Дмитриевич Дириков, доставленный в 1743 году в московскую контору Тайной канцелярии из Тобольска, куда он был послан для участия в Камчатской экспедиции. Дириков утверждал, что в 1694 году, когда Петр I приезжал в Белгород осматривать строительство укреплений, его мать пошла посмотреть на царя «для того, что от рождения своего Его Величество никогда нигде не видала». Петр ее заметил и, «взяв в удобное место», изнасиловал, а после даже «хотел, де, ее взять к себе в жену, токмо, де, она к нему не пошла, соболезнуя о муже своем». По словам Дирикова, мать перед смертью призналась ему, что в действительности он — сын императора, о чем Дириков молчал до тех пор, пока не пришлось приносить присягу Петру Федоровичу как наследнику престола, и тут уж терпеть больше было невозможно. Материалы Преображенского приказа петровского времени свидетельствуют о том, что слухи об изнасилованных любвеобильным царем женщинах были широко распространены, но биохроника не упоминает посещения Петром Белгорода в 1694 году. Интересно, однако, что, по мнению Дирикова, все преемники первого императора правили так недолго, потому что не выполнили распоряжения Петра, завещавшего престол именно ему, Дирикову, и теперь он опасался, что такая же беда случится с его «сестрой» Елизаветой Петровной. Ушаков доложил о новом претенденте императрице, и та здраво рассудила, что «оной Дириков помешан в уме, для чего и розыскивать им не из чего», а потому следует отправить его в монастырь и, если будет вести себя смирно, разрешить посещать церковные службы, а если нет, то давать только есть и пить. Примечательно, что государыня, по-видимому, сочла рассказы безумного лейтенанта столь нелепыми, что даже не позаботилась об их нераспространении[305].
Отголоски реальных исторических событий обнаруживаются и в показаниях капитана Ивана Ушакова в Тайной канцелярии в 1742 году (см. приложение). По-видимому, с детства страдавший временными помутнениями рассудка, Иван очень почитал Петра I (ребенком плакал при известии о его смерти, а после, уже взрослый, рыдал у его гроба в Петропавловском соборе) и считал себя женихом императрицы Елизаветы Петровны. Он упоминает В. Л. Долгорукого и А. И. Румянцева, якобы признавших его, Ушакова, величие, называет своим злым гением С. А. Салтыкова и описывает свою решающую роль во взятии под командованием фельдмаршала П. Ласси Азова в 1736 году, в частности приписывая себе заслугу подрыва порохового погреба, действительно предшествовавшего штурму. При этом вполне достоверным выглядит его рассказ о встрече с императрицей Анной Иоанновной:
А как, де, он, Ушаков, из Санкт-Питербурха приехал в Москву и пришел во дворец, и в то время государыня императрица Анна Иоанновна шла из дворца к обедне, и как он, Ушаков, подошед к руке, то обер-камергер Бирон, увидя ево, закричал на него, Ушакова: что он, щенок, суетца! И государыня императрица Анна Иоанновна, увидя ево, что на нем шпага, спрашивала ево, что он дворянин, или нет. И он, Ушаков, сказал, что он дворянин Ушаков, и она, государыня, пожаловала ему руку. Тогда оной Бирон застрясся весьма и пошел от него прочь[306].
Отставной капрал Преображенского полка Данила Несмеянов, явившийся в 1746 году в московскую контору Тайной канцелярии, собирался донести о всевозможных проступках покойного князя В. В. Долгорукого, главы политического сыска А. И. Ушакова, собственной, тоже уже покойной жены (она, якобы, когда все радовались возвращению великого князя Петра Федоровича из Киева, говорила: «…что де за всемирная радость, что он немецкой природы, немецкое, де, дерьмо к зубам добро»)[307] и о еретичестве своего зятя — подканцеляриста. При этом Несмеянов вспомнил казненного еще в 1701 году Григория Талицкого, который «был на площади копчен на решетке железной и потом созжен». Примечательно, что зять Несмеянова, Алексей, был однофамильцем, а возможно родственником, другого религиозного вольнодумца — Дмитрия Тверетинова, суд над которым также состоялся за тридцать с лишним лет до того. Сам Несмеянов был «стар и дряхл», плохо видел и с трудом ходил, но, очевидно, хранил в памяти события, имевшие место в его юности, и продолжал заботиться о государственном «интересе». Причем суть
