своего доноса он был готов открыть только лично императрице, «чтоб, де, иностранные люди о том сведомы не были»[308].
Следствие по делу Григория Ухина и Дмитрия Мещерского дает повод говорить об избирательности правосудия. Как уже упоминалось, если донос поступал на какого-то высокопоставленного человека, то его самого привлекали к следствию, лишь если удавалось удостовериться в правдивости доноса всеми другими доступными средствами. Это подтверждается и иными делами подобного рода. Так, в 1740 году секунд-майор Нарвского гарнизона Вилим Лескин был арестован за растрату и провел неделю в заключении, от чего, по его собственным словам, у него случилось «повреждение ума». При аресте генерал Икскуль снял с него шпагу. Возмущенный этим Лескин сказал генералу, что шпага пожалована ему Петром I, а потом Анной Иоанновной, на что Икскуль ответил по-немецки: «Диковинка, де, эта шпага, я, де, хотел ее оплевать, да всю изломить». Лескин был ветераном Северной войны, уже сорок лет служившим в российской армии, а значит, человеком далеко не молодым и хорошо знавшим российские порядки. Также по-немецки он ответил генералу: «Напрасно ты на эту шпагу хочешь плевать и ее изломать, понеже, де, на той шпаге имеетца Ея Императорскаго Величества герб и тебе, де, за то апшит хорошей дадут и шпагу твою переломлют над твоей спиною и выгонят тебя из Росии вон, и более, де, служить не будешь, и нигде тебя не примут». Ганс Юрген фон Икскуль был значительно моложе Лескина (родился в 1697 году), в русскую службу вступил лишь в 1731 году, то есть с воцарением Анны Иоанновны, служил сперва в лейб-гвардии Конном полку, а затем командиром Ингерманландского полка. Как раз в феврале 1740 года он получил чин генерал-майора и, видимо, опыта столкновения с российским правосудием у него еще не было, а потому он ответил: «Статное ли, де, дело кому об этом доносить, я, де, вольной человек курляндской нации, выпрошу себе апшит и поеду куда хочю, везде службы много»[309].
Разбираться с доносом Лескина на новоиспеченного генерала в Тайной канцелярии и на этот раз не стали, отправив доносчика (возможно, лютеранина), грозившегося, если ему дадут кол, разогнать весь Ингерманландский полк, в Иосифо-Волоколамский монастырь[310]. Заметим при этом, что Лескина не пытали и никакого физического воздействия к нему не применяли — вероятно, потому что обвинения против Икскуля, если бы даже они были подтверждены, не были столь серьезны, как возможное преступление Головина.
В последующие десятилетия отношение к подобным делам не изменилось, хотя сам ход следствия и его характер некоторые изменения претерпели. Интересно в этом отношении дело 1780 года однодворца Орловской губернии Родиона Щетинина, того самого, который, по уверению обследовавшего его лекаря, страдал «маниатками».
Щетинин мечтал постричься в монахи, для чего ездил в Киево-Печерскую лавру, но для пострига нужно было получить соответствующий паспорт, а это ему никак не удавалось. В Лавре он познакомился с княгиней Анной Денисовной Касаткиной-Ростовской, женой отставного гвардии капитана князя Александра Ильича, которая пригласила его приехать к ней в Москву, если он не достанет нужный паспорт. Родион воспользовался приглашением, приехал в Москву и жил некоторое время в доме Касаткиных. Видимо, отчаявшись добиться исполнения своей мечты, он решил найти хоть какую-то работу и попросил князя Касаткина написать в Петербург его свойственнику, полковнику Степану Ларионовичу Титову[311], чтобы тот походатайствовал об определении Щетинина в придворные истопники, и сам с этим письмом отправился в столицу. Но обращения Титова к камергеру двора Несвицкому и гофмаршалу Орлову ничего не дали — вакансий при дворе не оказалось. Оставалось попробовать устроиться на военную службу, и Родион попросился в кирасирский полк, но и тут получил отказ: подполковник Чичерин ему сказал, что он слишком маленького роста. Между тем впоследствии в Тайной экспедиции на вопрос, почему он раздумал быть монахом, а решил стать солдатом, Щетинин со слезами на глазах отвечал, что и сам не знает, но «как я услышу барабан, так все сердце закипит».
То ли крушение всех надежд и безысходность способствовали развитию у Родиона психического заболевания, а то ли он от отчаяния решил попытаться сделать карьеру с помощью доноса на «государственных злодеев», но он отправился в царский дворец, чтобы сообщить великому князю Павлу Петровичу об умысле на его жизнь. Во дворце он наткнулся на камердинера, спросившего его, кто он такой, и Щетинин ответил, что он купец и привез некий секретный товар для цесаревича. Камердинер на него накричал, выгнал и отругал часового за то, что тот его пустил. Родион попытался заговорить с Павлом, когда тот ехал в манеж, но попытка не удалась, и тогда он пошел к придворному духовнику и рассказал все, что знал, после чего и оказался в Тайной экспедиции.
Согласно утверждениям Родиона Щетинина, за обедом в своем доме в Москве в присутствии некоего капитана Оленина князь Касаткин говорил:
«Его, де, высочество берет, де, к себе ундер-офицеров и очень их жалует…» На сии слова капитан Оленин говорил: «У него, де, и батюшка такой же был». На сии слова Касаткин говорил: «Да и этот, де, столько ж проживет, как и отец». И капитан Оленин спросил: «Как же так?» И князь Касаткин говорил: «А вот как. Когда его высочество поедет в Кронштат, так навести пушку, да и выстрелить по нем». Капитан Аленин сказал: «Да, вить, де, это сыщут». А Касаткин говорил: «Кому, де, сыскать, выстрелил, а чорт знает кто. Неравно, де, когда он воцаритца и кликнет вольницу, то, де, другой наш брат останетца как перст, шта и выехать не с кем будет, и на своих людей надеюсь, что мои люди не пойдут». Как же Касаткин означенные слова говаривал, то жена его спросила: «Как, де, великова князя убьют, так кто ж будет царствовать?» Касаткин на это сказал: «Останетца великая княгиня и наследники». Потом в одно время княгиня сказала: «Что вы так рот разеваете?» На што Аленин сказал: «Вить чюжих здесь нету». Князь Касаткин говорил же: «Я, де, об этом говорил с умными людьми, да и князь Михаилом Никитичем Волконским, да я <…> о этом деле зачал писать записку и написал поллиста, да не знаю, куда засунулась».
А еще «князь Касаткин сказывал, что, де, ему в Петербурге друзья граф Брюс, Салтыков, Толстой и Кашталинской».
В Тайной экспедиции Щетинина допрашивали
