Горело совсем мало свечей: темнота в церкви должна была напомнить молящимся о грядущем могильном мраке. Перед ограждением солеи установили пустой гроб, в каждом углу которого зажгли по свече. Он стоял, готовый принять покойника, если не сегодня, то завтра. Смерть — единственное непреложное в жизни, словно говорил он нам.
Стены и колонны церкви были сплошь расписаны библейскими сюжетами и сценами из жизни святых. Днем зелень и лазурь, киноварь и золото сверкали ярче только что законченной вышивки, сейчас же свечи были поставлены так, чтобы озарять не золотые нимбы святых и округлые груди Богородицы, но алые языки, рвущиеся из адского зева, где грешники воздевали руки, тщетно моля о прощении, а двуликие бесы вилами заталкивали их в самое пекло. О тех, кто в аду, молиться уже поздно, однако фреска учила нас, что тех, кто в чистилище, можно вызволить усердной молитвой.
Под фреской были сложены приношения — кольца, пряжки, ожерелья, серебряные распятия и горшочки с драгоценными пряностями — сделка верующих с церковью, земное добро в обмен на молитвы святого Одилона, постановившего, что все монахи Клюни должны день в году посвящать молитве о душах в чистилище вдобавок к обычному поминовению усопших.
Вереница монахов остановилась перед фреской. В полумраке церкви, под надвинутыми капюшонами, они все казались безликими.
Quia eripuit animam meam de morte... Яко изъят душу мою от смерти...
Избавит ли Господь монахов от смерти? Пощадит ли монастырь? Если верить слухам, чума поражает равно священнослужителей и мирян. Но если она проникнет в монастыри, кто будет молиться о мертвых? И выйдут ли из чистилища те, что лежат в общих могилах, если их некому будет помянуть?
Монахи попарно вышли в темноту, неся толстые свечи под роговыми колпачками для защиты от ветра, который ворвался в церковь, едва распахнулась тяжелая дверь. Мы двинулись следом, словно похоронная процессия. Служба еще не кончилась; предстояло окропить святой водой могилы монастырской братии.
Снаружи было темно и зябко. Дождь почти перестал, но ветер усилился, словно не желая давать нам поблажку. Он рвал нашу одежду, гнул ветви тиса так, что они стонали, будто грешники в чистилище. Мы сгрудились под плодовыми деревьями, которыми было засажено кладбище, пытаясь укрыться друг за другом от пронизывающего ветра. Монахи шли от холмика к холмику, взмахивая пучками иссопа, однако святая вода почти не попадала на могилы — ее уносил ветер.
Dirige, Domine, in conspectus tuo viam meam... Исправи, Господи, пред Тобою путь мой...
Внезапно в дальнем конце кладбища кто-то пронзительно захохотал. Монахи смолкли и повернулись на звук. Мы все напрягали слух, но различали лишь стон деревьев да завывания ветра. Монахи возобновили пение, и тут смех раздался снова.
Приор монастыря выступил вперед, поднял свечу и чуть дрожащим голосом выкрикнул:
— Кто там? Выйди и покажись, кто бы ты ни был!
Однако свет свечи проникал во тьму не более чем на несколько футов.
— Выйди! Повелеваю тебе во имя...
Приор еще не договорил, как три темные фигуры поднялись с земли и ринулись вперед.
Кто-то в толпе закричал и попытался вскарабкаться на кладбищенскую стену. Даже монахи попятились, крестясь, но приор был посмелее. Он, выставив вперед распятие, бормотал: «Libera nos a malo... Избави нас от лукавого...» — покуда три фигуры продолжали двигаться на него.
Когда они наконец вступили в круг света от свечи, мы увидели, что это люди, причем вполне живые. Двое были мне незнакомы, но одежда выдавала в них послушников. Третьего мы узнали сразу — это был Жофре, мертвецки пьяный, как и его товарищи. Он, отделившись от послушников, подошел к ближайшей могиле, поднял фляжку и отвесил шутовской поклон.
— Здравствуй, брат... брат Костяк... Ты же не хочешь воды, верно? Н-нахлебался ее вдоволь. Я тебя лучше винцом угощу... — Он вылил немного воды на холмик. — Пей, не вешай нос... хм, погоди, у тебя ведь нет носа... — Он хихикнул. А вот еще немного твоим жучкам-червячкам.
Жофре вылил на могилу остатки вина, пошатнулся, зацепился ногой за холмик и рухнул прямо в объятия приора, на чью широкую грудь и сблевал весь сегодняшний ужин.
12
ВОЗМЕЗДИЕ
Счастье, что нас не выставили за ворота сразу же, но благодарить следовало не милосердие приора, а его решимость во что бы то ни стало выпытать все подробности возмутительного происшествия. Ясно было, что от трех молодых людей ничего не добьешься до утра, пока они не проспятся.
Монахи оставили послушников на голых холодных досках в келье для отбывающих покаяние, где обоим предстояло томиться под замком до тех пор, пока приор определит им кару. Однако нам позволили отнести Жофре на конюшню и уложить на солому, чтобы если он снова будет блевать, так хоть не на постель. Родриго, белый от ярости, всю дорогу ругал ученика. Сигнус, единственный из нас, кто в это время проявил хоть какое-нибудь сочувствие к Жофре, уговаривал старшего музыканта идти спать, обещая, что посидит с юношей и проследит, чтобы тот не захлебнулся во сне рвотой.
Зофиил в бешенстве обернулся к нему:
— Да пусть захлебнется! Нам только легче будет. Ты что, не понимаешь, что теперь нас тут долго не забудут? Если кто-нибудь заглянет в монастырь с расспросами, монахи вспомнят тебя и через год, и через два — и все по его милости! Второй раз мы из-за этого бездельника остаемся без крова — назавтра нас точно отсюда выгонят!
Родриго только сейчас понял, чем выходка Жофре грозит Сигнусу.
— Я даже не знаю, как просить прощения у тебя, Сигнус... у вас всех. — Он схватил бесчувственного Жофре за плечи и затряс. — I denti de Dio! И как у тебя совести хватило?! Ты же клялся мне после...
— Зря слова тратишь, — нетерпеливо перебил его Зофиил. — Сигнус в кои-то веки прав: пусть проспится, воспитывать его будешь завтра. Но тогда уж преподай ему урок, какой не скоро забудется. Слишком далеко зашел он на этот раз, такое нельзя спускать. Если не угомонится, скоро окажется на виселице, и виноват будешь ты.
На следующее утро Жофре отнюдь не ласково подняли с первыми лучами солнца. Он был бледен, жаловался на тошноту и головную боль, однако страдал совсем не так сильно, как хотелось бы Зофиилу, и уж куда меньше своих вчерашних собутыльников, не привыкших к чрезмерным возлияниям. Когда их вытаскивали из кельи, оба держались за голову и морщились от малейшего звука.
Допрос показал, что виновны все. Дело было так: вчера Жофре разговорился с тремя послушниками, из которых двое были новициями, то есть готовились принять обеты, а третий просто нес трудовое послушание в монастыре. Кто предложил сыграть в кости, так и не выяснилось — каждый указывал на другого. Так или иначе, сели играть. У Жофре были деньги, у послушников — нет, и они поставили раздобытое в кладовой вино. Сперва самую малость — не столько, чтобы пропажу заметили, и уж тем более не столько, чтобы опьянеть. Однако после первых глотков они утратили осторожность; ставки начали расти, походы в кладовую возобновились. Когда зазвонил колокол, призывая на поминальную службу, тот из новициев, который выпил меньше всех, благоразумно оставил игру, проник в церковь через боковую дверь и, пользуясь темнотой, присоединился к процессии в надежде, что его опоздание не заметят. Однако остальные продолжали играть и пить; они так захмелели, что не обратили внимания на колокол.
