Срывы могут произойти в любой момент. В канун Рождества, спустя ровно год после ночи в Арле, с Винсентом неожиданно случилось помутнение, без всякой видимой причины. Он в очередной раз попытался проглотить краски, затем выпил парафин, что украл у служащего, заполняющего масляные лампы, и впал в ажитацию. Он не в состоянии адекватно реагировать и отвечает на вопросы бессвязным бредом.
Я уже не знаю, где нахожусь, мой разум блуждает без цели.
Должно быть, то же чувство охватило его во время одной из немногих поездок, совершенных им в Арле за время пребывания в лечебнице. Дядя довольно быстро восстанавливался после приступов, так что Пейрон предоставил ему разрешение съездить к друзьям в феврале 1890 г. Однако он так и не доехал до Жину и не вернулся в клинику вечером, из-за чего доктор был вынужден отправить Пуле на поиски. Юноша найдет Винсента лежащим у дороги, в сильнейшем похмелье.
Наверное, самым длительным стал кризис, случившийся в середине марта того же года: Ван Гогу пришлось сделать паузу в занятиях живописью на целых два месяца, так как каждый раз, когда он, казалось бы, идет на поправку, с ним случается новый припадок. Дядя мучается, не отвечает на вопросы и твердит, что его хотели отравить.
Мне в тот момент не исполнилось еще и двух месяцев. Папа продолжает писать обо мне дяде, тот как будто игнорирует мое существование, пока в один прекрасный день не сообщает о том, что посвятил мне картину. Он высылает ее почтой, умоляя Тео не продавать полотно.
На нем ветвь миндального дерева, с которой я с тех пор ни разу не расставался.
В Провансе миндальные деревья цветут первыми: они распускаются уже в феврале, предвещая наступление весны. Сен-Реми знаменит своими миндальными рощами, и поздней зимой пейзаж вокруг Сен-Поля особенно неповторим: деревья покрыты белыми цветами, источающими сладостный аромат. На первый взгляд может показаться, что дядя написал ветвь миндального дерева на фоне синего неба, лежа на земле. Однако если присмотреться, то перед нами не одна ветвь, а целых три — они переплетены с изысканным мастерством. Мысль о том, что этот образ возник в период между двумя тяжелейшими психическими кризисами, переполняет меня любовью и восхищением. Скорее всего, дядя сорвал ветвь, принес в студию и изобразил ее в манере, типичной для японских художников, воображая, что она внесет яркую и свежую ноту в интерьер моих родителей, заняв почетное место над колыбелью новорожденного.
Он всегда с большим интересом рассматривает картины дяди Винсента, — пишет ему моя мать 28 марта, — но особенно его завораживает ветвь миндального дерева, которую мы повесили над кроватью.
Поразительно, как в таком маленьком ребенке уже проявляется личность […] иногда он смотрит на меня совсем как взрослый, будто хочет сказать: ну что ты собралась со мной делать — я и без тебя уже все знаю. И взгляд у него такой внимательный и выразительный, как у настоящего философа.
Моим родителям настолько полюбилась картина, что они впоследствии перенесли ее в столовую — самое посещаемое место в доме, чтобы все гости могли любоваться шедевром. Я всегда воспринимал образ на ней как отражение самой лучшей, самой светлой части дядиной души, той, что способна тонко чувствовать жизненную силу, процесс постоянного обновления в природе, — такое впечатление, что именно живопись была спасительным якорем, который не раз вытаскивал его из отчаяния. В своем личном рейтинге дядиных картин я ставлю данное произведение в один ряд с другим шедевром, созданным в Сен-Реми, — «Звездной ночью», которая, напротив, олицетворяет темную половину его измученной души.
Волна света
Нечего удивляться, что кризисы во время пребывания в Сен-Реми случаются с Винсентом все чаще. Его окружают беспокойные больные, от которых трудно спрятаться, а из дома приходят волнующие новости, что возбуждает сильные эмоции и провоцирует перепады настроения. Если рождение любимого племянника вызывает в дяде подавленность, то новость о продаже картины «Красные виноградники» его воодушевляет и вселяет надежду на дальнейшее развитие карьеры. Несколько дней спустя он получает также копию первой статьи, которая полностью посвящена его работе. Критик Альбер Орье использует сильные выражения, описывая кипарисы Ван Гога, — «черные тени из ночного кошмара». Именно в психиатрической лечебнице дядя превращается в поистине самобытного художника и достигает максимального градуса выразительности, который принесет ему посмертную славу.
Я не устаю теряться в завитках, которые разливаются по ночному небу, — сколько раз я упрекал мать в том, что она поторопилась с продажей картины. К счастью, после неоднократной смены владельца и нацистских конфискаций она оказалась в США, и в 1941 г. ее приобрел Нью-Йоркский музей современного искусства — наконец-то «Звездная ночь» обрела надежный и достойный приют, о котором Винсент мог только мечтать. Трудно представить, но мой отец раскритиковал полотно, посчитав его остановкой, даже регрессом в творческом развитии дяди: звезды слишком огромны, весь пейзаж — просто несуразная детская фантазия. После столь сурового приговора Винсент причислял «Звездную ночь» не иначе как к этюдам, наброскам, не заслуживающим его автографа.
На деле же картина представляет собой квинтэссенцию самых новаторских и самых глубоких авторских решений, ее по праву можно считать творческим завещанием Ван Гога. Пейзаж Сен-Реми показан сквозь призму личного видения художника. Колокольня церкви непомерно высока, а исторический центр, напротив, сведен к скромной группе домиков с освещенными окнами. Это, пожалуй, главное отличие, которое бросается в глаза, когда смотришь на реальный Сен-Реми из палаты Винсента: в конце XIX в. агломерация уже была гораздо более мощной, чем на его картине.
Изображение больше напоминает японские горные деревушки, в которых мне довелось побывать в годы учебы: я с удовольствием исследовал самые отдаленные уголки страны. Домики дяди рождают то же чувство бренности и хрупкости жизни, которое я испытывал, глядя на сгрудившиеся крыши пагод. В каких-то окнах горит свет — значит, еще не слишком поздно. Растущая луна мерцает в своем желтом нимбе, как будто солнце зажглось посреди ночи. Ее блики передаются звездам и закручиваются в вихрь, увлекающий за собой облака. Ты как будто чувствуешь порыв южного ветра, который разносит свечение по картине.
Я не первый, кто сравнивает эту волну ночного света с морем, которое изобразил Хокусай в одном из самых известных своих произведений. Если я правильно помню, японские художники как раз стремились к созданию «живого, дышащего мира»: они представляют природу как постоянное движение, процесс, не имеющий четких границ и равновесия. Именно у кумиров-японцев Винсент учится превращать кипарисы в темные языки пламени, преграждающие взгляд, леса — в комки листвы, намеченные быстрыми движениями кисти, горы — в извилистые холмы. Было бы заблуждением сводить вихреобразные завитки к симптомам невроза, приравнивать результаты творческого поиска Винсента к бесконтрольным жестам сумасшедшего, неспособного выстраивать композицию.
