пожалуйста, Майкл, перестань играть в прятки со мной, я не собираюсь...
— Да?
— Почему ты не отвечал раньше?
— Виржини, ты в курсе, который час?
— Одиннадцать тридцать. Ну и что? Мы уже две недели не разговаривали. Думаешь, мне легко засыпается?
— Виржини, я не могу сейчас говорить.
— Почему? Тяжелый день?
— Ну, в общем, да.
— Бедный, бедный Майкл, и ты прямо торопишься скорее заснуть.
— Прямо тороплюсь.
— Oh, qu’est-ce que tu m’énerves!58 Я с тобой поговорю так, как хочу. С кем ты спишь? Кто она?
— Перестань, Виржини.
— Не ври мне опять. Я знаю, знаю. Ты с кем-то спишь?
— Да.
— Я это знала! Знала! — восклицает Виржини. — И ты мне врал. Ты врал и врал, и говорил, что ни с кем не встречаешься. И я тебе поверила. Как это мерзко, Майкл. Дай ей трубку.
— Виржини, успокойся, будь поумнее...
— О, я ненавижу вас, англичан. Будь поумнее, будь поумнее. У вас камни вместо сердец.
— Послушай, Виржини, ты мне нравишься, но...
— Нравишься. Нравишься. Дай ей трубку. Я ей расскажу, как я тебе нравилась.
— Ее здесь нет.
— Я не идиотка, Майкл.
— Ее нет здесь, Виржини, ее здесь нет, понятно? Перестань расстраиваться. Я чувствую себя виноватым перед тобой. Но я не знаю, что делать. Что бы ты сделала, если бы была на моем месте?
— Как ты смеешь? — спрашивает Виржини. — Как ты смеешь меня еще спрашивать? Ты ее любишь?
— Да, — говорю я тихо, помолчав секунду. — Да. Люблю.
— Я не хочу тебя видеть, Майкл, — говорит Виржини полным злости и слез голосом. — Я больше никогда не хочу тебя видеть. Ни как учителя, ни вообще. Я молода, мне еще будет хорошо. Ты увидишь. И пожалеешь. Я надеюсь, ты страдаешь из-за нее. Так что не можешь спать, и вообще. Ты никогда меня не ценил, потому что я тебя любила.
— Спокойной ночи, Виржини. Я не знаю, что сказать. Мне правда очень жаль. Спокойной ночи.
Прежде чем она успевает ответить, я кладу трубку. Но мне нет прощения. Я никогда не думал, что просто использовал ее, когда был с ней. Это было соглашение, которое, я считал, ее устраивало. Но сейчас я вижу, как мы отдаляемся, с каждым днем думая друг о друге все меньше и с течением времени полностью исчезая из жизни друг друга. Бедная Виржини, говорю я себе, и чувствую легкий стыд, даже когда так думаю. Я надеюсь, она найдет кого-то совсем непохожего на меня: нетребовательного, легкого и, главное, не помеченного нестираемым отпечатком другого человека.
4.10
В одну из суббот незадолго до восьми утра, к моему полному изумлению, Джулия появляется на Серпентайне. Обычно мы не видимся в выходные, но Джеймс в отъезде, a Люк в гостях у друга. Она удивленно смотрит на происходящее. Она не верила, что я действительно в этом участвую, и сейчас, когда она это видит, она по-прежнему не понимает зачем. Я ведь не очень спортивен. Я ей говорю, что ее задача не размышлять зачем и почему, а меня подбадривать. Однако ее присутствие влияет на меня так, что я плыву по диагонали и приплываю последним. Самые развязные среди пловцов задают непристойные вопросы про то, кто она. Я отвечаю, что она моя домоправительница.
Мы возвращаемся ко мне и занимаемся любовью. Ее напряжение спадает; мучительная неуверенность оставляет ee. Она закрывает глаза. Она вздыхает и говорит мне, что делать. Моих слов она не слышит.
— Я себя чувствую, как мужчина на содержании, — говорю я ей позже. — Ты приходишь ко мне, и я вечно не знаю, когда именно тебя ждать. Не могу догадаться, хочешь ты любви или нет. Когда ты здесь, я счастлив. Остальное время я непрерывно спрашиваю себя, когда ты появишься в следующий раз. Мне приятно, что ты приносишь мне подарки, но куда я буду надевать запонки, кроме как на сцену?
— А Виржини, она тебе платит... платила?
— Ты меняешь предмет разговора.
— Нет, не меняю. Платила?
— Да, за уроки, конечно.
— И она перестала, когда вы стали любовниками?
Я смотрю на Джулию в удивлении. Уж слишком прямолинейно для нее.
— Нет, — отвечаю я. — Я предложил однажды, но она сказала, что тогда будет, словно я плачу ей.
— Похоже, она очень хорошая. Возможно, ты ее недооцениваешь.
— Правда? — говорю я и целую ее. — Почему бы нам не пойти в душ вместе?
— Боже мой, что с тобой произошло за последние десять лет?
— Пошли. Я с мылом смою с тебя Серпентайн.
Но операция прерывается на полпути, потому что непостоянное давление в доме Архангел-Корт опять наносит удар, и Джулия в мыле и шампуне остается под еле теплой струйкой.
— Без паники, — говорю я. — Сейчас налью воды из-под крана. Обычно это работает.
Она щурится из-под пены, пытаясь читать по губам.
— Торопись, Майкл, — говорит она.
— Ты великолепно выглядишь. Сейчас проверю, есть ли у меня пленка в фотоаппарате. — Я изображаю щелчок затвора.
— Это не смешно. — Она расстроена.
Снизу — звонок в дверь. Юный Джейми Пауэлл, один из моих учеников, появляется на маленьком синем экране. Я велю ему погулять вокруг квартала и прийти через десять минут. Он самый нерадивый из всех моих студентов, так что, похоже, он скорее рад, чем недоволен.
Джулия одета, когда он входит. Джейми — бестолковый, плохо воспитанный подросток, довольно музыкальный, помешанный на гитаре, безнадежный на скрипке. Я не знаю, почему его родители настаивают на уроках со мной, но по крайней мере это доход. Он смотрит на нас с вниманием знатока. Быстрый обмен именами перед ее уходом без поцелуя, без поцелуя в ответ:
— Джессика, это Джейми; Джейми — Джессика. — Но Джейми ухмыляется весь урок.
Ее визит был прерван, она ушла, и я не знаю, когда снова ее увижу, но, несмотря на это, я счастлив весь день. Я почти не думаю о будущем наших отношений, настолько я потрясен близостью, неверием и восторгом от их возобновления. Когда мы вместе, мы говорим почти про все: про те времена в Вене, когда мы были счастливы, и про музыку, и про наши годы не вместе — теперь эти годы не потеряны, просто нам их не хватает. И хотя я говорю с ней про строй моей жизни в то время, я не касаюсь той тьмы, по-прежнему почти необъяснимой, что поглотила меня и создала или, скорее, пробила брешь между нами.
Я рассказываю ей про тот случай, когда я слушал радио в такси, и как я был уверен, что играла она. Я чувствовал это душой, говорю я; я не мог ошибиться. Она всего на секунду задумывается и говорит, что я все-таки ошибся. Ее не было в Англии в то время, и она никогда не играла Баха на публику. Это была не она, но какая-то другая женщина.
— Женщина? — спрашиваю я.
— Да, — говорит она. — Раз ты принял ее за меня.
4.11
Хотя она говорит про свою семью, она никогда не касается того, как именно и где именно встретила Джеймса и как он добился ее расположения и руки. Но я и не хочу знать.
Поменялись слова нежности. После отповеди я не называю ее так, как раньше было естественно. Место есть только для одного «милого», и даже если бы это не беспокоило ее, я и сам не хочу напоминать ей про ее садик, ее обеденный стол, ее ребенка, ее мужа. Но я чувствую, что знаю ее, как никто, — так, как живущий с ней мужчина не может ее знать, — знаю до глубины ее души: ее связь с музыкой, изношенную, но такую сильную. Я знал ее, когда она любила в первый и, возможно, единственный раз, — но разве я это правда знаю?
Все хорошо между нами, и моя жизнь, когда я один, вращается вокруг этого переменчивого света. Но она обитает в двух мирах, которые ранят друг друга. У нее есть жизнь, отдельная от меня, места и люди, закрытые для меня. В Вене мои друзья, такие как Вольф, и ее, такие как Мария, обогащали наше понимание друг друга, даже становились друзьями между собой. Теперь мы отгорожены от мира, и другие люди — только призраки в наших разговорах. Мы в тюрьме нашей тайной любви. Хотя мы оба стали менее открыты за эти годы, проведенные врозь: ей трудно в толпе, а я просто вернулся в одиночество моей жизни до встречи с ней.
Мы даже не ходим на концерты, на которые оба хотели бы пойти, в залах, оборудованных индукционной петлей. Неизвестно, кого мы там можем встретить или кто нас может увидеть. К тому же ее слуховой аппарат, даже правильно настроенный,
